Меховые пальто оказывались прожженными искрами, носы лакированных туфель — облуплены, а шеи механических кукол — свернуты наивными и жадными детьми, пытавшимися защитить свою собственность. Ведь всем было ясно, что отобранные вещи к ним больше не вернутся. Так что цель тех долгих и суровых вечерних «наставлений» перед днями помощи заключалась в предотвращении подобных ситуаций. Ровно теми же методами, с которыми я десяток лет спустя столкнулся в армии… Несмотря на то что «наставляли» нас старшие братья, за всем, очевидно, стоял брат настоятеля.
После того как братские наставления заканчивались, в нашем распоряжении оставался весь зимний вечер. Хотя свет обычно гасили часов в одиннадцать, мы, за исключением тех редких дней, когда в печке разжигали огонь, рано расстилали постели и укладывались спать.
Прекрасно сознавая бесплодность своих усилий, мы торопили сон, спасавший от холода и нужды. Однако пронизывающий мороз зимней ночи, шедший от широких стеклянных окон и голого цементного пола, допоздна не давал нам спать. Мы по нескольку раз вставали проверить давно закрытые окна, рыскали в поисках дыр на вполне целых одеялах и засыпали в лучшем случае к полуночи.
Тут учитель Ким на мгновение замолчал. И изучающе посмотрел на мужчину. На его лицо, которое из-за следов минувших невзгод и необычайно глубоко посаженных пустых глаз казалось мрачноватым, однако мужчина, спокойный, как прежде, сделал глоток из пластикового стаканчика и, как бы между прочим, обронил только одну фразу:
— И у тебя было трудное детство!
— Так в самом деле не помните ту зиму?
Учителю Киму пришлось прокричать свой вопрос, потому что поезд как раз проезжал через туннель.
— Не помню. Такой зимы.
— Не может быть! Ясно, что помните. Но помнить не хотите. В любом случае ее-то вы не могли забыть. Несчастную дочь Евы.
— Дочь Евы? Иностранку?
— Да уж, искусно отпираетесь. Однако стаканчик в вашей руке, приятель, дрожит.
— Слушай, молодой человек, ты что-то путаешь. Я простой трудяга, каких вы, люди образованные, обычно презираете. Езжу в поисках заработков, мне ведь нужно кормить семью, — сказал мужчина, указывая на спящих рядом женщину и двоих детей. — Если ты знал какую-то несчастную девушку и хочешь поведать именно мне ее историю, валяй, нечего ходить вокруг да около.
Неприятным тоном он будто намекал, что делает одолжение. Но учитель Ким, поглощенный своим рассказом, предпочел на это не реагировать.
Я уже говорил, что той зимой к полуночи воцарялся покой — везде, кроме нашей комнаты Святого Петра. Всё по вине «плачущей сестры» из соседней комнаты Святого Варфоломея.
Это была девушка лет двадцати двух, из-за тяжелой болезни парализованная ниже пояса, — ее плач, обычно начинавшийся после полуночи, не давал нам заснуть. Негромкий этот тоскливый звук то удалялся, то приближался, сливаясь с холодным зимним ветром, и тысячами стрел вонзался в наши привыкшие к несчастьям и печали души.
Одно время я считал себя единственным, кто не знал, куда деваться от этого звука. Но я ошибался.
Как-то вечером я увидел, что мальчишка по имени Чесоп, с которым мы укрывались одним одеялом, перед тем как лечь спать, затыкает уши ватой, и спросил, зачем он это делает. Чесоп молча, но раздраженно указал на комнату той сестры.
Я пытался следовать его примеру, однако все без толку: казалось, щеки заменяли собой барабанные перепонки. Но самое яркое мое воспоминание — это неожиданная реакция старосты нашей комнаты, брата Чхунсу, известного своей добротой. В тот день мы, как обычно, не могли глаз сомкнуть из-за плача девушки, как вдруг брат Чхунсу, притворявшийся спящим, вскочил и принялся гневно кричать в сторону комнаты Святого Варфоломея: «Лучше б ты умерла, чем так жить!» — или что-то в этом духе.
Конечно же для такого поведения у него, ученика выпускного класса старшей школы, имелась причина, но нам, детям, она была неведома. И даже больше, чем абсурдно яростный гнев, нас поразили те поганые слова. В общем, когда на следующий день до нас дошли слухи, что брат настоятеля велел его выпороть до крови, мы не испытали никакого сочувствия.
С плачем этой сестры оказалось связано и еще кое-что непонятное. Зимой того года три девушки, года на три-четыре старше меня, покинули приют раньше срока, и старшие братья поговаривали, будто из-за «плачущей сестры». Одну из девушек, сбежавших тогда, несколько лет спустя я встретил в кабаке в нехорошем квартале, она спьяну принялась изливать мне душу.