Как ни странно, но за три года своего пребывания в приюте я не встретил никого, кто затаил бы на него злобу. Он был образцом совершенства, легендарным героем, слава которого только возрастала с годами.
Таковым он и остался бы для нас до сегодняшних дней, если бы не та девушка — «плачущая сестра».
Ее любовь с тем братом ни для кого в «Назарете» не была секретом. Слухи об их свадьбе дошли даже до малых детей, не понимавших значения самого слова «свадьба» — действительно, среди нас было несколько человек, которым случалось носить их письма друг к другу. Я и сам несколько раз видел, как она, пока не слегла, выносила скамейку на залитую солнцем лужайку, садилась и перечитывала бережно подшитые письма того брата. Помнится, лицо ее светилось счастьем.
Но с тех пор как она, парализованная, оказалась прикована к постели в комнате Святого Варфоломея, его письма вдруг прекратились, зато начал раздаваться плач.
Старшие братья склонны были обвинять брата настоятеля, превратившего отдаленную комнату, где она жила совсем одна, в больничную палату, но мы все как один подозревали нашего героя. Считали, что ее слезы — слезы оставленной женщины.
В этот момент повествование учителя Кима прервал голос мужчины. Голос торопливый и слегка дрожащий:
— Все это, наверное, по молодости.
Тут глаза учителя Кима вновь сверкнули триумфом, и он, откровенно допрашивающим тоном, бросил:
— Как это так?
Мужчина, похоже, на момент смутился. И все же ответил прежним безразличным голосом:
— Допустим, девушка, отчаявшись выздороветь… Ради того человека сама его бросила…
— Так все-таки помните!
— Что?
— Я имею в виду того человека. И девушку, и «Назарет».
Мужчина усмехнулся. Его подчеркнутое самообладание начинало меня беспокоить.
— Думаешь, я его защищаю? Подобными драматичными объяснениями можно в достатке разжиться, посмотрев несколько типичных отечественных фильмов.
— Утверждаете, что никогда его не знали? По-прежнему отрицаете?
— Все это очень интересно, но я не возьму в толк, чего ты пристал именно ко мне со своей трогательной историей, ведь я и в самом деле не имею отношения ни к кому из ее героев.
Голос учителя Кима, звучавший все напряженней по мере того, как успокаивался голос мужчины, снова стал обычным:
— Ладно! Тогда мне остается одно: попытаться вызвать у вас воспоминания еще об одном человеке. Его вы уж никак не могли забыть.
Манера разговора учителя Кима со стороны могла показаться до неловкости вызывающей и резкой. Даже с учетом того, что выпивкой угощали мы, терпимость мужчины к грубости учителя Кима представлялась достаточно удивительной.
Я уже несколько раз упоминал брата настоятеля. О, этот человек… Во всех моих воспоминаниях о «Назарете» он предстает мрачным, как какой-то злой дух, со своей негнущейся левой рукой и разрезом глаз, искаженным ожогом. Неустанно наблюдавший не только за слабыми телами, но и за измученными душами сотни воспитанников, он, не раздумывая, пускал в дело страшную брань и стальную спицу. Оставленный даже женой, этот холостяк, скрючившись, возносил свои молитвы неумеренно долго, будто каясь в грехах всего человечества.
Однако сейчас я хочу вспомнить не о том, каким он был страшным и неприятным, а о скрытой стороне его жизни, с которой мне пришлось случайно соприкоснуться. И тут я просто обязан вставить небольшую историю, произошедшую со мной самим.
Было это в день какого-то сбора посреди каникул, может быть даже на следующий день после того, как брат Чхунсу закатил ту сцену. Случайно проходя мимо комнаты Святого Варфоломея, я услышал зов «плачущей сестры». Хотя зов сестры не был обращен лично ко мне, последовавший разговор с ней произвел на меня неизгладимое впечатление. Я, как всегда неуверенно, приблизился к ее изголовью, и тут меня обуяла странная дрожь.
Может быть, от страха. Что-то пугающее было во внешности девушки, буравившей меня взглядом. И прошло некоторое время, пока я понял, что это от ее красоты. Линия носа, казавшаяся резкой из-за особой болезненной бледности и изможденности лица, и блестящие влажные глаза поразили мою юную душу.