И тут Мансо похолодел от предчувствия, что те, кого он встретил, имеют самое непосредственное отношение к пятерым солдатам, о которых рассказал старик. С чувством, будто он слишком много времени потратил впустую и не сделал того, что должен был, Мансо торопливо вытер полотенцем руки, липкие от арбузного сока, и встал.
— Ну, я пойду. Спасибо за арбуз, дедушка.
С колотящимся без причины сердцем он бегом вернулся домой, где мать с нетерпением ждала его, глядя в зеркало на улицу.
— Догнал ты их?
— Нет, как сквозь землю провалились.
— Ну-ка, подойди сюда и еще раз расскажи про них: говоришь, их было пятеро?
— Вы что-то знаете?
— Мне жутковато от мысли, что это могут быть они.
— Кто они?
Когда он, вновь охваченный странными предчувствиями, потребовал ответа, мать на некоторое время растерялась. А потом ласковым голосом сказала:
— Расскажи мне еще раз про этих пятерых.
Он подробно описал солдат, которых встречал два дня подряд. И на лице матери появилось выражение глубокого сомнения, смешанного с удивлением.
— Похоже, это они. А не было ли случайно на лице посмотревшего прямо на тебя парня какой-нибудь раны?
— Левая сторона лба была разодрана.
— Его задело осколком снаряда. Ведь и правда он… — рассеянно пробормотала женщина, ни к кому не обращаясь.
— Да кто он?
Вместо ответа женщина достала из наволочки небольшой сверток в промасленной бумаге. Бережно развернув его, она протянула Мансо номерную бляху без цепочки. Достаточно было мельком взглянуть на эту бляху с шестью цифрами, чтобы понять, что она старая.
— Это его. Твоего родного отца.
В голове у Мансо стало пусто, под ложечкой засвистел холодный ветер, от которого по телу пробежал мороз. И тут мать с горящим от лихорадки лицом, без какого-либо намека или предупреждения ударилась в воспоминания:
— Несколько суток подряд по ночам гремела артиллерия, хребет горы озаряли осветительные ракеты. Но вот артиллерия поутихла, южан оттеснили от рукава реки, и пошли слухи, что здесь, того и гляди, окажутся северяне. Мама ушла на рынок, располагавшийся возле управы, чтобы разведать обстановку, а все остальные разошлись из дома кто куда, и только я оставалась в этой комнате. Мне был двадцать один год, но я уже тогда лежала тут с разрушающимися костями — могла шевелить только руками и головой.
Ночью из-за освещавших небо ракет и непрестанной стрельбы я не смогла сомкнуть глаз, поэтому средь бела дня уснула мертвым сном. И тут явились они. Те пятеро, о которых ты говорил. Я, подняв зеркало, посмотрела на улицу, потому что громко залаял Пятныш, и увидела пятерых солдат южнокорейской армии, которые, вцепившись в яблоню, лихорадочно обрывали и ели ее плоды. Яблоки сорта «джонатан», конечно, можно есть, не дожидаясь, пока они покраснеют, да и с пропитанием в военное время было плохо, но ведь солдаты эти яблоки, совсем еще невкусные в конце июля, даже не ели, а жадно глотали — так набивали ими рты, что щеки чуть не лопались.
Вот так обрывать и есть не дошедшие до товарной кондиции зеленые яблоки, забравшись без разрешения хозяев в сад, — в мирное время подобное считалось непростительным. Поведение этих солдат, которые, не стесняясь и не остерегаясь, воровали и ели чужое, должно было вызвать у меня как у хозяйки негодование. Но с того момента, как я впервые увидела их отражение в зеркале, и до той минуты, когда они, наполнив животы и завернув в куртки зеленые, но уже пригодные в пищу яблоки, покинули наш сад, я ни разу не испытала злости. Наоборот, меня смешили их чуть не лопавшиеся от яблок щеки, напоминавшие набитые орехами щеки белок, и та наглость, с которой они обрывали, будто свои собственные, яблоки самых дорогих по тем временам сортов — «голден» и «индиана».
Солдаты наполнили животы, напились из обнаруженной поблизости колонки, а поскольку дом был лишен признаков человеческого присутствия, решили, наверное, что сад в их полном распоряжении, и бессовестным образом расслабились. Ходили, смотрели, яблоки каких сортов лучше было бы взять с собой в часть, курили в тенечке, сидели под деревьями, вытянув ноги… А потом случилось нечто неожиданное. Один из них неуверенно направился к дому и исчез во внутренних воротах. Из прихожей послышалась поступь армейских ботинок, к которой добавился скрип осторожно открываемых по очереди дверей. Шаги затихли у моей комнаты. Беззвучно отворилась дверь, что ведет во внутренний двор, соединяя мою комнату с прихожей и верандой, — она как раз напротив окна, через которое я и тогда, выставив зеркало, смотрела на улицу.