Ближе они так и не подошли.
Наступила ночь.
— Давайте уходить в горы! — приказал Семён. — Утром пробиться будет тяжело. Ты, Нефед, пойдёшь первым, а ты, Артемий, прикрой. Ты, Нефед, как кто зашевелится — пали, и ты, Артемий, как кто зашевелится — пали.
Снялись, как цыгане на промысле, без единого звука. Никто не мешал, даже звёзды. Ночь стояла облачная. Двигались ощупью, проваливаясь в глубокий снег. Добрались до гор. Осилили одну сопку, и сморил их безудержный сон.
Утром ламуты увидели, что русских и след простыл. Бросились в погоню. Самые быстрые, человек сорок, догнали Семёна. Место Дежнёв выбрал удобное: русские сидели на вершине.
— Чуешь, — сказал Шестаков, когда отбили вторую волну. — Привыкли к нашему бою.
— А что ты думал? Из них казаки были бы не хуже нас с тобой, — ответил Семён и вдруг охнул. В правую ногу, в икру, впилась стрела.
— Окружили! — заорал Нефед.
На соседней близкой сопочке стояло человек с десяток ламутов. Самый большой из них, заметив, что русский ранен, прыгал и кричал. Семён развернулся к нему грудью, ламут снова натягивал тетиву. Семён выстрелил и вскрикнул от боли, словно его же пищаль ударила по его же ногам.
Ламут с развороченной грудью лежал на снегу бездыханно. У Семёна под коленом торчала вторая пернатая стрела.
Видно, убил Семён тайона. Застонали ламуты, подхватили убитого под руки, побежали.
Шестаков перевязал Семёну раненую ногу. И пошли, поехали в белые снега, которым ни конца нет, ни краю.
В Ленском остроге Дежнёва ждали новости.
Дома казак
Родился человек, а судьба ему местечко уже приготовила. Родился у боярина — боярином быть, у купца — купцом, крестьянскому сыну — спину гнуть.
Так бы и скрипела телега вечно, да по дороге вышибают сторонние сучья старые спицы.
Ах, молодец Семён Иванович!
Подошёл к Якутску вечером. До города рукой подать. Жена ждёт, еда — с неделю тянул на голодном, — постель тёплая, баня с веничком, с ледяным квасом, а он остановился спать на треклятом снегу.
Явился под стены к заутрене, когда валил в церкви народ и звонили колокола. Как увидали звонари, что возвращается из похода казак, ударили по-праздничному, а люди замешкались на улицах, чтобы встретить удачливого товарища…
Молодец Семён Иванович! Дивились дружки его смётке. Сошёл с коня возле церкви — и на святую молитву. Стоял в своих шкурах, с оружием впереди всех, рядом с воеводами. Первый после воевод Петра Петровича Головина да Матвея Богдановича Глебова подошёл под благословение.
Мало ли казаков возвращалось с удачей, а тут сами воеводы спрашивали у Семёна о делах, дарили по рублю да алтыну на шапку, чтоб видели люди: заслуженный человек перед царём и Россией.
Абакаяда Сичю — солнышко широконосое — встретила Семёна Ивановича сыном.
Два дня не слезал Дежнёв с печи, кости грел.
Притомила его дорога крепко. После церкви, после воеводской милости сходил в баню, забрался потом на печь, и взял его долгий сон. Когда сон прерывался, не вставал, не открывал глаз и сквозь сладостную дрёму слышал, как осторожно и легко передвигается по дому Сичю, как чмокает грудью ребёнок, вздыхает, громко, с облегчением, будто взрослый. Семён улыбался и, повозившись спиной, чуя сквозь тонкую настилку тёплые широкие кирпичи, засыпал счастливый.
Наконец Семён проснулся. Сошёл вниз, скинул рубаху, отёр пот, обсох и, кликнув жену, пошёл в сени.
Сичю лила ему воду на руки, а потом вдруг плеснула ковшиком на загривок. Семён взревел, сграбастал озорницу, поднял, закружил, расцеловал.
Умывшись, утирался расшитым на русский манер полотенцем. Петухи на нём были жаркие, дорожки петушиные — крестиком. Сичю посматривала на Семёна выжидаючи, и он похвалил:
— Молодец, Абакаядушка. Руки у тебя — золото! А теперь сына показывай.
Взял, как травинку. От бороды подальше, не напугался чтоб. Мальчишечка чёрненький, а глаза — синь. Улыбнулся отцу, руками в бороду полез.
— Ах ты, кутёнок-якутёнок, русачок миленький! — восхищённо возрадовался родитель.
— Назвала?
— Тебя ждала.
— Крестить надо! Обоих вас окрещу. У крещёного сына мать крещёная должна быть. Что скажешь, Абакаядушка?
— Ты сказал.
— Я-то сказал, а ты-то как? Согласна?