РЕЧЬ ЧУХЛОМЦА СКУДОУМОВА К ХОЛЕРЕ
— Смельчак! — сказала, изумившись, Холера. — А во устах его Истина, и Истина неоспоримая, оправданная всеми веками, всеми народами, всеми племенами земными.
Но Скудоумов, наблюдая светскую учтивость и политические извороты, приготовился витийствовать, и, будучи ободрен Кручининым, а более побуждаем мыслию, что от Холеры уехать нельзя скоро, приступил к ней и начал речь:
— Высокоуродливая, синебагрово-смертельная, корчащая рвота, судорога, понос или, Бог знает, как назвать твою безобразность! ты ходила по странам далеким; но не ходи к нам в Чухлому; поелику в Чухломе взять тебе нечего; да и в Москву мы не звали твою безобразность; ибо ты напугала и старого и малого, и бедного и богатого, и сильного и слабого. Отвечай же, ты, высокобезобразная, не съешь ли ты нас с Кручининым?
— Нимало не трону тебя, Скудоумов, с другом твоим Кручининым, и даже радуюсь, что вы едете в Москву; ибо, по крайней мере, вы посмотрите там на то, чему и я, всемирная странница, дивилась. Ступайте безбоязненно, добрые люди, и помните, вопреки вашим умникам: Без власти Божией и влас с главы не падет.
ЧЕСНОЧОК-ТА ВЗДОРОЖАЛ, И НА МОЖЖЕВЕЛЬНИК ЧЕСТЬ ПРИШЛА
Скудоумов, не полагался на ласки Холеры, так как на ласки всех злых, которым доверять воспрещает и самое благоразумие, ударил коней ременником и взъехал в Крестовскую заставу. Взъехавши на постоялый двор дяди Власа, старинного своего приятеля, увидели они его, похаживающего по двору и окуривающего можжевельником все углы и столбы своего двора.
— Не вовремя-ста пожаловали, — вскричал Влас, — экая у нас суматоха; видимо и невидимо из Москвы народ валит.
— Бог милостив! — вскричал Кручинин, и взошел в хату. Хата была увешана чесноком, нанизанным на нитки.
— Вот! — сказал дядя Влас, взошедши вдруг в хату.
— Бывало, у меня чеснок валяется по лавкам и полатям; а ныне все и гряды перекопал, чтоб в земле не осталось ни одной чесноковинки. По двадцати, сударь, рубликов, говорят, за четверичок платят; да и то, только дай!
— Да отчего же это так? — спросил Кручинин.
— А оттого, я думаю, — отвечал Влас, — что многие с ума сходят, полагая, что чеснок есть противоядие для всех ядов. Не что: оно хорошо, покуривать можжевельничком для духу; а уж верить, чтоб чеснок был вседействующее лекарство — я не согласен.
Скудоумов и Кручинин, поговоривши с Власом и потуживши, вышли из хаты, и на всех улицах и перекрестках ничего не видали, кроме возов можжевельника. Улицы были пусты и вместо прежнего шума воцарялось глубокое молчание. Скудоумов, прошедши улиц пять, остановился и спросил Кручинина:
— Бывало, на здешних улицах моей братьи Скудоумовых тьмы и идут и едут; а ныне куда они девались?
— Поелику редкий из Скудоумов не имеет достатка, — отвечал Кручинин, — то Скудоумовы или разъехались по деревенькам, или заперлись в своих стенах, чтоб не видать и не слыхать о том зле, которое кладет печать свою во многих местах.
— О! — вскричал Скудоумов. — Так богатым Скудоумовым жить недурно. Да и в самом деле, что нам за дело до других! Мы же ведь собой не спасем их!
В сие самое время увидели они человека лет в тридцать, скидающего с себя капот и продающего за самую дешевую цену. Скинувши капот, он начал дрожать.
— Отчего это, голубчик, — сказал Скудоумов, — продаешь задешево капот, а сам в нем имеешь, судя по твоему от холода дрожанью, крайнюю нужду?
— Пять человек детей, милостивейший государь! — отвечал незнакомец, вздохнувши. — Пусть буду я дрожать от холоду, только бы спасти их от голоду. Работа моя, доставлявшая мне насущный хлеб, прекратилась и страшные челюсти голода, кажется, столь же ужасны, как и челюсти Холеры.
— Вы бы обратились с просьбою к тем, которые имеют более, нежели вы; имеют даже с избытком.
— Многие из них имели и прежде железные сердца, — вскричал незнакомец, — но тогда, по крайней мере, мы видели их посмуглевшие от скупости лица; по крайней мере, от гордости протягивали они к бедному руку, недавно считавшую кучи золота, с копейкой; но ныне мы не видим даже самих лиц, не видим следов их; они забыли, что сами человеки, забывши, что неумолимая смерть, может быть, похитит их скорее, нежели самого последнего бедняка. Однако добродетельные люди являются среди опасностей, и, будучи тронуты человеколюбием, поспешают на помощь страждущему человечеству. Сейчас я иду в лавку Московского купеческого сына Бориса Васильевича Страхова, отпускающего муку, вместо 150 к., по 80 коп. за пуд; а сейчас иду с завода Григорья Максимовича Шелапутина, который отпускает хлоринову воду безденежно, а завтра пойду во вновь открываемую больницу в доме Надворного Советника Фавста Петровича Макеровского, который дом сей единственно из человеколюбия отдал под больницу безденежно.
— Помогает ли Медицина? — спросил Кручинин.
— При содействии высоких чинов Государства оказывает она значительные успехи, — отвечал незнакомец.