— Эх, парень! — только и сказал он.
Я вдруг заметил, как Алексей Харитонович постарел за последнее время. Волосы были по-прежнему густы и курчавы, но словно снегом их замело. Даже широкие кустистые брови поседели.
Валя Герасимова стояла рядом и горестно смотрела на меня, едва удерживаясь от слез.
— Сходи к моему отцу, — сказала она, прощаясь. — Сходишь? Дай слово!
Я удивленно поклялся, что схожу. Почти все просили меня сходить к их родным. Словно они оставались на Марсе.
Лизе я махнул рукой издали. Марк ей все объяснит.
— Что мы все провожаем и провожаем! — грустно заметила Валя.
Пассажирский рейсовый вертолет опустился на плато. Марк и Леша помогли мне подняться. Мне было так плохо, что я даже не выглянул в окно.
Глава двенадцатая
Я УЗНАЮ…
Бедный Михаил Михайлович, досталось ему за дорогу. Он не мог даже подремать. В Магадане медсестра сделала мне укол. А Михаил Михайлович на свой страх и риск дал снотворное, и я проспал всю ночь, пока мы летели на высоте десяти километров — над Великой тайгой.
Рано утром я проснулся освеженный и вне себя от нетерпения увидеть Москву, бабушку, маму. Не выдержал, взглянул в окно — мы уже снижались — и почувствовал приступ воздушной болезни. Тьфу!
На аэродроме нас ждали мама и бабушка. Расставаясь с Михаилом Михайловичем, я горячо поблагодарил его за все заботы и очень просил заходить. Бабушка тоже тепло поблагодарила его. Мама нетерпеливо кивнула головой. Мы сели в такси.
— Что с тобой? — испуганно спросила бабушка. — Ты болел?
— У меня была операция. Расскажу дома…
Мне было тяжело разговаривать в машине. Такси попалось старенькое. Очень трясло, и я боялся, как бы опять, чего доброго, не пошла кровь горлом. Но я не отрываясь смотрел на бабушку и не выпускал ее руки. (Мама села рядом с шофером.)
Бабушка ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, живая, худощавая, насмешливая. Зеленые глаза блестят как прежде, нисколько не потускнели. И те же роговые очки, сквозь которые она видит насквозь всех людей. Только теперь она смотрела на меня с ужасом. Я успокаивающе сжал ее руку и отвернулся к окну.
Как я соскучился по бабушке, по маме! И как я стосковался по Москве! У меня комок в горле стал при виде ее улиц, таких знакомых и родных. Сколько новых домов, переходов. Москва все строится. Милая, дорогая моя Москва! Я подумал, что самое большое счастье на свете — возвращение в Москву. Где бы ты ни был, как бы далеко ни заехал, всегда возвращаться в Москву! Но воздух был тяжел. Придется привыкать заново.
— Ничего, бабушка, теперь уже все в порядке! — сказал я поспешно, потому что бабушка, кажется, собиралась заплакать.
— Как воняет бензином, — возмущенно заметила мама.
Дома все блестело чистотой, натертый паркет желтел, как солнце. Стол они сервировали заранее. Вино, живые цветы. Пахло скипидаром, папиросами, пирогом, мамиными духами — невыразимо приятный запах родного дома.
— Коленька, может, примешь сначала ванну? — спросила бабушка.
Ванну так ванну! Я наскоро вымылся, сберегая силы для разговора. Только бы не пошла кровь — перепугаешь их!
И вот мы сидим втроем за круглым столом, и бабушка заботливо подкладывает мне на тарелку всякую всячину.
Все же бабушка постарела, дома я разглядел. Прибавилось морщинок, прямые, черные, подстриженные «под горшок» волосы поседели на висках.
А мама… Мама помолодела. Никогда она еще не была столь красивой, обаятельной. На ней переливалось зеленое платье под цвет ее глаз. Она подчеркнуто не применяла никакой косметики, даже губы перестала красить. И шея у нее была нежная, белая — молодая. Сколько ей лет? Тридцать девять? Ей и тридцати не дашь.
— Коленька, что с тобой произошло? Краше в гроб кладут! — спросила опять бабушка дрогнувшим голосом.
— Что за операция? — поинтересовалась мама.
Я рассказал всю историю, начиная со встречи в зимовье. Пришлось кое-что убавить, так как они очень расстроились.
— Хорошо, хоть в армию теперь не возьмут! — сказала мама. (Она этому радовалась! «Ты теперь не солдат».)
— Поистине, нет ничего страшнее деятельного невежества! — сказала бабушка о Гусе.
— Хорошо сказано, я запишу!
— Запиши. Это слова Гёте.
Я действительно записал, не медля.
— Значит, на Север ты больше не поедешь… — проговорила мама с большим удовлетворением. Она теперь ненавидела Север, не могла простить «загубленные годы»— Надо устраиваться в университет.
— В университет не устраиваются, а поступают, — поправил я маму.