С этого момента я решил ни в коем случае не допускать такого сраму — держать себя в руках.
Ермак сначала покружил над морем, наверное, чтобы дать всем полюбоваться последний раз панорамой Магадана и бухты Нагаево.
Все восторженно заахали, и я бросил взгляд вскользь — не вниз, а вдаль. На горизонте сверкало в лучах солнца пустынное море стального цвета. В бухте стояло на рейде несколько судов. Пронеслась каменистая гряда с редкими низкорослыми лиственницами; мелькнула трасса, по которой катились игрушечные машины. Магадан превратился в подобие плана, начертанного тушью на кальке, а потом и совсем исчез.
Вертолет шел на довольно большой высоте. Что-то в нем стучало, жужжало, поскрипывало. Вначале все оживленно переговаривались, потом постепенно замолчали: кто читал, кто смотрел в иллюминатор. Я старался не смотреть: плывущее облако вызвало у меня замирание под ложечкой и тошноту.
— Ольское базальтовое плато, — пояснил отец, взглянув на землю. — Пятьдесят миллионов лет тому назад здесь были одни вулканические горы. Сокращения земной коры разорвали эти горы. Представь себе страшную трещину, километров на триста протяжением и километров на сто в глубину… Из трещины излились огненножидкие базальтовые расплавы, сравнявшие древний гористый рельеф. Представляешь, что здесь творилось?
Так мы летели—то над горными хребтами, то над темно-зеленой тайгой. Мелькали реки, озера, редкие селения.
Я думал, что мы в этот день прибудем на плато, которого я почему-то боялся, но, к моему облегчению, папа сказал, что мы будем ночевать в Нижних Крестах — рыбачьем поселке в устье реки Колымы.
Мы летели несколько часов, и меня все же укачало, но, по счастью, не рвало. Я сделал вид, что задремал. Ничего особенного, Бехлер тоже спал почти всю дорогу.
К вечеру мы приземлились на настоящем аэродроме, хотя вертолет может опуститься где угодно, хоть на крыше.
Я вздохнул с облегчением.
Мы устроились на ночлег в длинной избе, которая называлась «Гостиница», и сразу пошли обедать в столовую. На обед была такая вкусная уха, какой я отродясь не ел: густая, жирная, с большими кусками сочной рыбы. Папа пришел в такой восторг, что польщенная официантка вызвала повара. Улыбающийся повар в белоснежном колпаке и халате сказал, что они сами редко едят такую уху.
— Это уж ваше счастье! Осетровые теперь совсем редко бывают. Случайный улов…
— Цивилизация проникла и за Полярный круг! — язвительно пояснила Ангелина Ефимовна и пришла в дурное настроение. У нее всегда портилось настроение, когда она слышала, что исчезает рыба в морях, реках или что вырубают и портят лес, отравляют атмосферу.
После обеда Женя Казаков, Валя, Селиверстов и Бехлер отправились купить рыбы — надо было взять запас с собой, а все остальные пошли просто прогуляться. Ермак сразу исчез куда-то и обедать не ходил.
Магадан мне совсем не понравился — сухой и суровый город, а Нижние Кресты почему-то пришлись по душе.
Возле бревенчатых домов прямо на заборах сушились мокрые сети, в открытых чердаках висела вяленая рыба, песцовые и заячьи шкурки. Окна были заставлены бегонией и геранью, а у некоторых в цветочных горшках цвели помидоры и огурцы. На улицах пахло смолой, свежераспиленным лесом, морем, близость которого уже остро чувствовалась, но больше всего рыбой — свежей, соленой, вяленой.
На берегу Колымы, у огромных рыбных складов с дощатыми спусками, грузили на машины тяжелые бочки. Сотни окрашенных смоляных рыбачьих лодок лежали на песке вверх днищем, другие покачивались на темно-серых волнах. Дул сивер, и мама поспешила поднять мне воротник пальто, а папа, не прекращая разговора с Ангелиной Ефимовной, снова опустил его. Я предпочел отстать и поплелся один, позади всех, жалея, что не попросил Женю взять меня с собой. Мне хотелось пойти с ними, но я побоялся быть навязчивым.
Повсюду лениво слонялись крупные, жирные собаки, отыскивая выброшенную из сетей рыбешку. Они не кусались и не лаяли. У причала стоял колесный пароход. Добродушные, веселые грузчики, подшучивая друг над другом, быстро сгружали ящики с товарами. Несколько черных железных барж и плотов леса покачивалось на волнах. Над беспредельной ширью Колымы светило какое-то странное — призрачное, оранжеватое — солнце.
Оно светило и когда мы поужинали и улеглись спать. Взрослые в поселке давно уже спали: им завтра работать, а горластые ребятишки и куры всё возились на улице. Был уже час ночи, когда я заснул при этом солнечном свете. Вторую половину ночи шел теплый дождь и звенели комары.
Ермак пришел утром. Он ночевал у знакомых и разбудил нас, постучав в двери. Был новый день — сегодня мы прибудем на плато. Я стал поспешно одеваться.
— А где Коля? У меня для него что-то есть! — сказал за дверью Ермак.
Я выскочил без курточки, в одной майке.
Ермак держал на руках крупного желтоватого щенка с черными глазами и черным носом.
— Это, Коля, тебе подарок от моих друзей рыбаков! — торжественно произнес пилот, вручая живое сокровище. — Настоящий северянин! Его родители — первые в упряжке.
Все окружили щенка. Женщины стали громко восторгаться. Я осторожно опустил щенка на пол. Он серьезно оглядел всех, вильнул в знак приветствия хвостиком и с самым деловитым видом заковылял в угол, где были сложены мешки с рыбой. Он пощупал мешок зубами: крепко ли — и огорченно тявкнул.
— Да ты, брат, кудесник! — смеясь, заметил отец.
Так мы его и назвали — Кудесник.
Мы наскоро позавтракали (вместе с Кудесником) оделись и направились к вертолету.
Я крепко держал в руках щенка и слышал, как билось его сердце.
И вот мы снова летим на вертолете. Опять внизу проплывают реки, непроходимая тайга, острые горные хребты, пропасти и ущелья, только уже совсем нет селений — дикий, безлюдный край.
Опять все молчали: не хотелось как-то и говорить. Папа был взволнован. Женя — бледен: должно быть, вспоминал отца, который погиб в первую экспедицию на плато.
Из всех участников экспедиции я больше всех знал Женю. Он часто приходил к нам, с тех пор как осиротел. Бабушка очень его любила и всегда пекла для него его любимый «вертут». Женя иногда оставался у нас и ночевать: когда не в силах был видеть отчима. Женина мама вскоре после гибели мужа вышла замуж, и Женя не простил ей этого замужества, потому что отчим был давнишний недоброжелатель его отца. Отчим тоже был научным работником, доцентом, но он предпочитал ездить в экспедиции за границу, но не на Север — на какое-то никому не известное плато. Жениного отца он называл «идеалистом» за то, что он не умел зарабатывать много денег, и еще за то, что не сумел отказаться от рискованной экспедиции на плато.
Женя боготворил отца и потому избрал для себя его специальность — геофизику. Как я уже упоминал, Женя и моего отца любил и никогда не ставил ему в укор гибель его спутников. Папа считал его очень одаренным ученым и прочил Жене большое будущее.
Женя был еще в аспирантуре, когда его «проект кольца» произвел целую сенсацию. Полностью проект назывался так: «Изменение климата и создание искусственной освещенности в ночное время на обширной территории земного шара при помощи кольца из мелких частиц, вращающегося вокруг Земли».
Об этом проекте я еще буду говорить. Пока только скажу, что его отвергли. Женя говорит это потому, что «проект кольца» опередил свое время. Он уверен, что примерно к двухтысячному году его примут.
Женя, по-моему, очень красив (Валя Герасимова этого почему-то не находит). Он высок, худощав, строен, у него серо-синие, с постоянной смешинкой глаза, светло-каштановые блестящие волосы, матовый цвет лица, не поддающийся почему-то загару, упорный подбородок, крупный волевой рот. Единственное, что в нем нравилось Вале, как он ест.
— Большинство мужчин очень противно едят, — сказала Валя с гримасой, — а Женя ест красиво!