С расстроенными нервами я смотрел на опустевшую «красную трибуну» как на окоп, брошенный в минуту решающей атаки. Противник даже не стал его ни штурмовать, ни занимать.
Я вынул из урны воткнутый полотнищем вниз транспарант «Мы вспоминаем 1917 год», поднял с земли два флага.
Прожектора погасли, и после праздничного света над площадью стало темновато. Небо, поблескивавшее множеством иронических звезд, придвинулось к площади своей черной массой. Вот тут-то все увидели, как над «черной трибуной» стал вздыматься вверх, в черное небо черный двухголовый орлище с растрепанными перьями на концах зловещих крыльев и злобно распахнутыми клювами. Это чудовище было укреплено на спрятанной внутри трибуны автовышке, и теперь телескопическая штанга вздымала страшненькую птицу над площадью, усыпанной знаменами, над памятником Ленину, над городом.
Это уже излишне, подумал я. Зачем же еще и такие символы, хватит, что с лозунгами и здравицами в честь «министров-капиталистов» поозорничали. От лезущего вверх торжествующего хищника попахивало политической провокацией.
За это кто-то должен будет отвечать!
Но оказалось, что политического-то смысла как раз в этом всползании орла в поднебесье не было.
Когда телескопическая штанга вытянулась до невозможности, огромный черный орел вознесся так высоко, что казалось, уперся своими коронованными головами в небесную твердь, после чего замер в привычном для него окружении звезд.
Зловещий символ самодержавия недолго красовался в поднебесье.
В середине орла что-то полыхнуло, донесся удар взрыва, и повалил дым. Согласно замыслу Егора Окнопевцева, это была его главная, «гвоздевая» идея: взрыв петарды, символизируя взрыв народного гнева, должен был разнести чертову птицу в щепки. Но щепок не получилось, и пиротехнический план с фигурными фейерверками тоже провалился. В середине орла получилась всего лишь обширная дыра с тлеющей по краям фанерой. Орел оказался на недосягаемой высоте, да еще и с пламенеющим как бы сердцем, если смотреть снизу. Первая мысль пронзила молнией: «Хорошо, что Василий Сергеевич не видит».
Через дощатые настилы на «черной трибуне» я пробрался к автовышке и залез в кабину.
— Опусти орла немедленно! — ничего не объясняя, приказал я.
— Пошел ты на (неприлично), — сказал водитель, не предполагая, что я из райкома.
— А я тебе сказал, опускай! — пропустив грубость, потребовал я вновь.
— А я тебе сказал, чтобы ты шел на (неприлично). — Он повторил ту же грубость.
Я растерялся, хотел спросить фамилию начальника колонны, но тот заговорил сам, причем резко, грубо:
— Влип я на (неприлично). С этой (неприлично) сколько я должен еще (неприлично)? Там же еще два заряда, мать их (неприлично)! Я спущу на (неприлично), а они как (неприлично)! У меня же в обоих баках бензина до (неприлично)! Это же все тут вместе со мной на (неприлично) разнесет. Пока эта (неприлично) тлеет, спускать ее нельзя. А сколько эта (неприлично) гореть будет, (неприлично) ее знает!
Вот такой разговор. Подробности я опускаю, поскольку явно в состоянии стресса водитель вскользь коснулся в самых резких выражениях политического руководства города, сказав, что на месте Ленина залез бы обратно в броневик и всех их тут же уложил из пулемета.
Разговор этот был мне неприятен. Понимая, что орлу надо просто дать время тихо сгореть, я снова вышел на площадь.
Только сейчас стало заметно, что с колоннами молодых демонстрантов на площадь пришло довольно много и пожилых людей, именно они пытались сейчас образумить совсем уж расходившуюся молодежь: «Ребята, ну зачем же так?» Они подбирали брошенное оформление, пытались уговорить молодых людей взять это все с собой, отнести обратно.
А что слышали в ответ?
— Я, как баран, стоял три часа, а теперь, как верблюд, должен обратно весь этот хлам тащить? Вот ты был всю жизнь ослом, на тебе они ездят, вот ты и таскай!..
И все в таком же духе, на «ты», грубо.
А старики только твердили:
— Ну нельзя же так, нельзя, это же флаг… — и собирали в кучи поверженные кумачовые стяги.
Но и это еще была не окончательная развязка всего дела. Последнюю каплю внесла тюремная машина для перевозки заключенных, мирно ожидавшая окончания праздника где-то в тени у Литейного моста.
Я помогал собирать флаги, когда услышал: «Ленина везут! Ленина везут! Ленина поймали!»
Это была злая шутка.
Все выходы на Арсенальную набережную, где могучей крепостью из красного кирпича вознеслась главная городская тюрьма «Кресты», были перекрыты, и только сейчас кто-то разрешил увязшей в торжествах глухой тюремной машине аккуратненько проехать по набережной и через площадь. Красную подсветку на площади еще не выключили, поэтому тюремный фургон появился на площади в розовом свете. Его природная серая окраска легко приняла красноватый оттенок.
Интересно, был ли на свете хоть один человек или пророк, который мог бы загодя, хотя бы за час, за два, предсказать эту последнюю каплю, эту развязку?
«Ленина поймали! Ленина везут! Ленину — ура!»
Под сенью зловещего орла с пламенеющим в черном небе сердцем не сигналя, медленно, среди расступающейся, дающей дорогу публики полз красноватый автозак под аплодисменты, свист и дурацкие возгласы…
Досада и недоумение, тяжелая и пронзительная тоска, не оставляющие меня уже много лет, наконец придвинули к этому листу бумаги, заставили все рассказать.
Нет, что ни говори, а история как снисходительный учитель, не надеясь на умственные способности и сообразительность своих учеников, подсказывает, подталкивает, сует под нос… а мы видим и не понимаем. Понимаем — не делаем выводов. Делаем выводы — не желаем ими пользоваться.
История — ревнивый автор, пишет без черновиков и не дает заглянуть под руку.
Я пытаюсь угадать, что же было на уме у истории, когда она сочинила эту фантастическую и непредсказуемую быль.
Сейчас уже многие не верят в Ленина, многие стали верить в Христа, верят во Второе Его пришествие, ждут, а я не верю и не жду, потому что, как показывает весь мой горький опыт, ничего хорошего из этого все равно не получится.
Проект
(Секретно)
…при вступлении в кандидаты в члены КПСС в 1942 году и обмене партийных документов в 1954 году произвел скрытие своей принадлежности к партии эсеров и пропаганду политики этой партии среди крестьян, за что в марте 1955 года Калининским РК КПСС Лобанову Г. Ф. был объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку.
Тов. Лобанов Г. Ф. отрицает свое членство в партии эсеров, но признает, что работал с эсерами и голосовал на выборах в Учредительное собрание за их список.
Учитывая, что т. Лобанов Г. Ф. принимал активное участие в боях за Родину в Отечественной войне, награжден тремя боевыми орденами и семью медалями, партвзысканий после 1955 (март) года не имеет, по работе характеризуется исключительно с положительной стороны, РК КПСС решает выговор с занесением в учетную карточку за сокрытие своей принадлежности к партии эсеров и пропаганду политики этой партии среди крестьян с Лобанова Г. Ф., 1891 г. р., п/б № 56421980, — снять.
… апрель 1967 года.