- Да, - говорит Багрий, забирая фотографии, - такой она и осталась для меня… на снимке. А я был бы не против, если бы она, Женька, портила себе фигуру, толстела, рожая мне детей, выкармливая их… совершенно не против! Кому была нужна ее смерть - смерть из-за того, что не поставили бесконтактное реле?… Вот это, - он смотрит на меня, - а не знания из будущего, которого еще нет, пробудили меня, пробудили гнев против всесилия времени, против бога Хроноса, пожирающего своих детей, против нелепой подоночности случая, низости ошибок, тупости, незнания… всего хватающего за ноги дерьма. Горе и гнев - они подвигли меня на изыскания, помогли построить теорию, поставить первые опыты, найти и обучить вас. Цель требует гнева, запомни это! Пусть и тебя в забросе ведет, гнев против случившегося здесь, он поможет тебе миновать те опасности. Люди - разумные существа, и они не должны погибать нелепо, случайно, а тем более от порождений ума и труда своего.
Он помолчал, пряча фотографии в пакет и в карман.
- Теперь тебе нетрудно понять и то, почему я не хожу в серьезные забросы и в этот посылаю тебя… хотя, казалось бы, кому, как не руководителю! Именно потому, что я не из будущего, настолько не из будущего, дорогой Саша, что слабее тебя. Вот, - он тронул место, куда спрятал фотографии, - «зацепка»-доминанта, которая по силе притягательности для меня превосходит все остальные. До сих пор не могу смириться, что ее нет. И в забросе, в том особом состоянии, против опасностей которого я тебя предостерегал, не удержусь, устремлюсь сквозь все годы туда, где она жива… ведь ради этого все и начинал! А там, чего доброго, и не пущу ее на тот опыт в кислородную камеру - или хоть добьюсь, чтоб сменили реле. А это… сам понимаешь, какие серьезные непредсказуемые изменения реальности могут произойти. Вот, я сказал тебе все. А будущего, Саша, еще нет, не дури себе голову. Будущее предстоит сделать - всем людям, и нам, и тебе сейчас.
Мне стыдно перед Артуром Викторовичем и немного жаль того ореола, который окружал его в моих представлениях. Но я сразу понимаю, что и ореол сегодняшнего человека, который даже горе свое сумел обратить в творческую силу, постиг новое и дерется с помощью его против бед человеческих яростно и искусно, - ничем не хуже. Да и все-таки он немного из будущего, наш Багрий-Багреев: где вы сейчас найдете начальника, который говорил бы подчиненному, что тот сильнее его и справится с делом лучше?
- Все, время! - шеф взглядывает на часы. - Точку финиша наметил?
- Да. Здесь же в 15.00.
- Хочешь убедиться? Не возражаю. Что-нибудь нужно к тому времени?
- Рындичевича. С пивом и таранькой.
- Пожелание передам, пришлю… если он управится. Должен… - Сейчас Багрий без юмора принимает мои пожелания. - Все. Ступай в камеру!
В камере моей ничего особенного нет. Никакие датчики не нужно подсоединять к себе, ни на какие приборы смотреть - только на стены-экраны да на потолок: по нему уже плывут такие, как и снаружи, облака, только в обратную сторону. Не приборам придется идти вверх по реке моей памяти - мне самому.
Есть пультик на уровне груди (ни кресла, ни стула в камере тоже нет, я стою, - стиль Багрия!) - ряд клавиш, два ряда рукояток: регулировать поток обратной информации, который сейчас хлынет на меня, - темп, яркость, громкость…
И вот - хлынул. Пошли по стенам снятые мною кадры: пятками и спинами вперед приближаются, поднимаются по склону поисковики с оборудованием. У Ивана Владимировича Бекасова ошеломленное выражение лица сменяется спокойным; он тоже пятится со смешными поворотиками вправо-влево, удаляется - и мы более не знакомы. Далее уже не мое: тугой гитарный рев двигателей набирающего высоту самолета, небо-экран над головой очищается ускоренно от обратного бега облаков - и обратная речь, молодой мужской голос:
- Вортем ичясыт евд уртемитьла оп. Яан-чилто тсомидив. (Видимость отличная. По альтиметру две тысячи метров.)
Последнее сообщение бортрадиста - первое для меня. Он летит, набирает высоту, самолет БК-22, исполняющий рейс 312. Многие пассажиры уже отстегнули ремни (а я так и не застегиваюсь при взлете, только при посадке), досасывают взлетные леденцы, начинают знакомиться, общаться… А в правом переднем винте надрезы под тремя лопастями становятся трещинами.
- Ачясыт атосыв… (Высота тысяча…)
- Оньламрон илетелзв… (Взлетели нормально…)
А вот еще и не взлетели: хвостом вперед катит с ревущими моторами самолет по глади взлетной полосы, замедляет ход, останавливается (в динамиках: «Юашерзар телзв…» «Вотог утелзв ок…» - «Ко взлету готов», «Взлет разрешаю»), после паузы рулит хвостом вперед к перрону аэровокзала. Хороша машина, смотрится - даже и хвостом вперед. И неважно, что это не тот БК-22 (достал Артурыч, наверно, видеозапись репортажа об открытии рейса) и не те пассажиры хлынули из откинутой овальной двери на подъехавшую лестницу - быстро-быстро пятятся вниз с чемоданами (я поставил рукоятки на «ускоренно»)… все это было так же. Сейчас многое уже неважно, обратное прокручивание стирает качественные различия с видимого. Пяться, сникай, мир качеств!
Я чувствую себя сейчас пловцом-ныряльщиком в потоке времени, в реке своей памяти. В глубину, в глубину!… И вот уже не на экранах - в уме - обратные ощущения сегодняшнего утра: я бреюсь - и из-под фрез электробритвы появляется рыжеватая щетина на моих щеках; я курю первую сигарету - и она наращивается! Идет в ощущениях обратное движение пищи во мне и многое другое шиворот-навыворот… только все это - то, да не то, обычного смысла не имеет. Я вырвался из мира (мирка) качеств на просторы Единого бытия - и теперь не существо с полусекундным интервалом одновременности, а вся лента моей памяти по самый ее исток. Дни и события на ней только зарубки, метки: одни глубже, другие мельче - вот и вся разница.
Далее было все, о чем предупредил Артур Викторович, и много сильных переживаний сверх того - все, о чем трудно рассказывать словами, потому что оно глубже и проще всех понятий. Я увернулся от Сциллы всепоглощающего экстаза-балдежа глубинных откровений в себе, настырно и грубо вникая в природу его; так сказать, поверил алгеброй гармонию с помощью шуробалагановского вопроса: а кто ты такой?!
И постиг, и холодно улыбнулся: радость и горе, все беды и удачи человеческие были простенькими дифференциалами несложных уравнений. Что мне было в них!… Так меня понесло, чтобы ударить о Харибду отрешенности и отрицания всего. Но я вовремя вспомнил о цели, о гневе, о противоборствующих вселенских процессах выразительности и смешения, в которых ты ничто без гнева и воли к борьбе, без стремления поставить на своем - щепка в бурлящих водоворотах. И, поняв, приобщился к мировому процессу роста выразительности.
Хорошо приобщился: понял громадность диапазона выразительности во Вселенной - пустота и огненные точки звезд, почувствовал громадность клокочущего напора времени, несущего миры со скоростью света… и даже, что созидательные усилия людей - одно со всем этим; малое действие, но той же природы.
И то порождение ума и труда людей, ради которого я пру, бреду, лечу обратно, от следствий к причинам, - тоже принадлежит к звездной выразительности мира. Мне нужно отнять его у процесса смешения.
И была ясная тьма, тишина, полет звезды. А потом адские звуки: топот, гик, ржанье… И опять ясная тишина ночи.
VI. День во второй редакции
Звезды над головой. Темная стена леса позади. Я сижу на наклонном берегу, на чем-то белом; пластиковая простынка - постелил на траву от росы. Внизу гладкая, но подвижная полоса, размыто отражающая звезды, - вода. Река. Изредка слышны всплески рыб - негромкие, подчеркивающие тишину.
Светящиеся стрелки часов показывают начало двенадцатого. Да, но какой день? Были две похожие ночевки подряд: на Басе, потом на Проне. (А имеет ли значение, какой день? И все дни? И вся эта смешная, мелкая конкретность?… Это отзвуки только что пережитого сверхзаброса; мне еще долго возвращаться «в человеки», в свой полусекундный белковый комочек.)