Однако не опознав, сколько ни вглядывалась во все более теряющий человеческое обличье, обретающий смятость вещей, пятнистую бесцветность земли лежащий у ее ног труп, она повела взглядом вокруг, надеясь отыскать ранее никем не замеченную «белую ниточку», но и тут предчувствие обмануло…
Осенние, на высоких каблуках сапоги совсем не грели, альтистка чихнула, как обухом по бездыханному полену рубанула, и поспешила к себе, по пути припоминая тех, кто на машинах и пешком бежал с дач, хотя ни на ком конкретно не останавливая своей разоблачительной догадки, то есть подозревая всех.
Ну, кроме себя, естественно, да и то до той минуты, когда, отворив калитку, увидела она, что в ее даче, в окне кухни горит свет… То ли забыла она выключить, уезжая в город, то ли именно на ее даче провел последнюю в своей жизни ночь тот, что все еще лежал на носилках на пляже, оставленный там, словно «до востребования»?!
Впрочем, почему, собственно, она, вслед за всеми, решила, что убитый непременно ночевал на одной из дач? Логика рассуждений казалась непогрешимой: если в кармане у покойного не оказалось ни пятачка, ни проездного билета, ни вообще какой бы то ни было завалящей бумажки, то либо он был ограблен, что опровергалось дорогими японскими часами «Сейко» на его руке, либо из Серебряного Бора никуда уезжать в ту ночь не собирался, а рассчитывал вернуться с прогулки туда, откуда вышел, — на одну из дач…
Рана на шее, исчезновение ножа, да и сама поза жертвы свидетельствовали, что это не самоубийство; отсутствие малейших следов и зацепок — о тщательной продуманности преступления… Что оставалось следствию? Да только ждать, когда о пропаже человека заявит кто-либо из его родственников или друзей, — где им было знать, что этого не произойдет ни теперь, ни потом, никогда…
Глава II
Словно сон… все словно сон…
Было ли то время, когда вслед за сыпью на моем подбородке и щеках стали появляться первые признаки растительности, когда приятное томление охватывало все тело и хотелось котенком перекатываться по песчаному пляжу, бессильно сдаваясь солнцу, замирая, зажмуриваясь и впервые ощущая собственную плоть отдельно от себя.
Было ли?.. Но ЕСТЬ и БУДЕТ, потому что все то же солнце, совершая медленный менуэт с нами, им оплодотворяемыми, смещается в противоположную сторону, и тень скрывает прошлое; оно остается на месте, но в тени до следующей смены фигур, следующего па…
Отчего под старость так помнится детство? Не в том ли зените солнце? Не на будущем ли теперь тень?..
Через открытое окно резко и прохладно пахло свежей известкой, звякал на ухабах звоночек велосипеда, красная и цветасто одетая старуха, хозяйка сдаваемой на лето хибары, стоя на табурете, освежала стены, и на ее икрах наискосок застывали белые кометы — в послеобеденный час я должен был спать или читать толстую, с разбахромившимся переплетом книгу, пока не будут выжаты через марлечку кисти винограда в граненые, тщательно оберегаемые от мух стаканы — предстоящий полдник, а вскоре, в стремительно надвигающихся сумерках, встреча с Галей, страстно любимой, недосягаемо умной, ослепительно красивой…
Книга называлась «Порт-Артур»; но уже который день я не мог преодолеть непрерывно повторяемую, а потом зазубренно донесенную и в сегодняшний день строку: «Звонарев поднялся, расправляя затекшие члены»…
О Боже, отчего, вполне сознавая, что не нравлюсь Гале, я за мгновенье до того, как зажглись огни в порту, шагнул к ней и чмокнул сзади в шею, но тут же отпрянул, запутался в ее длинных, черных волосах, за которые взрослые называли ее «патлатой», рванулся, причинил боль и, скорее всего именно поэтому, получил пощечину; я молил о прощении, ходил за ней на расстоянии, не смея приблизиться, замышлял самоубийство — у меня есть доказательство, что все это было: много лет спустя, случайно встретившись, мы болтали, смеялись, а я с жалостью к себе смотрел на то, чего раньше не замечал, — на плоский зад, «галифе», кривые ноги и с жестокостью, порожденной когдатошней ущербностью, я внезапно схватил зубами ее длинные, черные, национальные… Она рассмеялась, бросила свою полноватую с маленькими яркими капельками ногтей руку в возможную пощечину, но лишь коснулась моей щеки внятно и откровенно…
Впрочем, было ли это? Тень, сон, небытие — невосстановимые чувства, утоленные временем страсти… для чего мы тогда жили, если сам не веришь, что это и была жизнь?! Можно накопить деньги, продукты, вещи, но нельзя накопить голод, жажду, тепло собственной плоти, обжигающе коснувшейся кожи живота…