Хозяин окончательно успокоился, рассудив наконец-то, что никто ему ни с какой стороны не грозит — ни Голышев, ни Архангел.
Он постелил себе на другой лавке у стола, подождал, пока умостится на своей лавке Матвей, задул лампу и заснул с бестревожным сердцем.
На следующий день, где-то к полудню, когда процедился короткий дневной свет, поборов ненадолго ночь и притушив вверху звезды, охотник запряг в нарты своих ездовых лаек, повез старого Матвея в бригаду. Невестки его еще в утренней темноте покинули избушку — младший сын Матвея, Николай, сменившись с дежурства, увез их на оленях, забрав из избушки все их спальные манатки.
Ехали, кружа по тайге, объезжая места, по которым прошло трехтысячное оленье стадо, оставив за собой на большой площади изрытый копытами снег и зеленоватые плеши с обглоданным ягелем, помеченные алыми пятнами кровивших копыт, сбитых оленями в нелегкой работе — добыче из-под снега пищи.
Примерно через полчаса они подъехали к палаткам оленеводов и были встречены свирепым лаем набежавших от палаток собак, готовых, казалось, разорвать на куски собак Леона: то ли потому, что не желали видеть на своей территории чужаков, то ли просто измаялись без дела и теперь обрадовались возможности проявить свою сторожевую прыть. Собаки Леона зло огрызались, ничуть не дрогнув перед натиском незнакомцев, и только упряжь мешала им кинуться в настоящую драку. Впрочем; стоило нартам остановиться у первой палатки, как и миновала вся собачья вражда. Новенькие тихо-мирно улеглись на снег, а четвероногие хозяева завиляли хвостами и столь же тихо-мирно разбрелись к «своим» палаткам, утверждая тем самым, что знакомство состоялось и неприязни конец.
Во всех четырех палатках из железных труб, торчавших над заиндевелыми брезентовыми крышами, тянулись дымки. Кирила и Николай занимали отдельные палатки, в двух других помещались семьи еще двух пастухов, а старый Матвей жил «при сыновьях».
Еще до приезда Леона пастухи забили для него трех оленей, невестки Матвея разделали туши, и они, успевшие уже окоченеть на морозе, лежали на снегу у палатки Кирилы.
Кирила с Леоном уложили туши на нарты, увязали веревкой. В палатку Леон заходить не стал, от чая и еды отказался — они со старым Матвеем плотно зарядились перед дорогой.
Пока возились с мясом, из палатки выбралась Маша, а из соседней Ольга. Обе они были в телогрейках и ватных брюках, Маша держала на руках закутанную в одеяло девочку. Подошли еще две женщины и трое малых ребятишек, которым не подошло еще время переселиться от родителей в далекую школу-интернат. Все молча стояли и смотрели, как Леон с Кирилой увязывают туши. Словом, налицо было все население палаточной бригады, если не считать Николая и еще двух пастухов, которые стерегли где-то неподалеку стадо — чтоб не разбрелось по тайге и чтоб волки не напали. Волки — это еще полбеды, их ружьем отпугнуть можно, хуже, если отколется от вожаков табун голов в двести-триста — ищи-свищи его тогда в тайге.
— Ну, поехал я… — сказал Леон сразу всем — и женщинам, и малышне, и Кириле с Матвеем.
— Кахда-кахда теперь уви-и-итимса!.. — вздохнул Матвей.
— Будем живы, свидимся, Матвей. За мясо спасибо. Прощайте, — кивнул Леон.
И с тем уехал.
Он был уже в километре к дому, как с ним стряслась беда, При спуске с некрутого холма, где громоздились поваленные старостью деревья, вмерзшие в снег стволами и ветками, нарты занесло, бросило на сплетение стволов, и они застряли в этом лабиринте. Собаки, почуяв неладное, заметались, нарушая привычный ряд и запутываясь постромками за ветки. Уже стемнело, и в темноте не так-то просто было Леону вырвать их из этого плена. Все же он освободил собак, и оставалось только вытолкнуть застрявшие меж двух стволов нарты. Леон завалил нарты набок, стал подтягивать их задранным вверх полозом к стволу, чтобы перевалить через него. Но тут он повернулся как-то так неловко, что правая нога его скользнула в сторону и надломилась в щиколотке, ударившись о какую-то корягу. Что-то хрустнуло в ноге, острая боль прошила тело, его окатило горячим потом, и он осел на снег, не успев ничего сообразить и осмыслить.