Семенов достал из нагрудного кармана стеклянную колбочку с нитроглицерином, выкатил на ладонь три белых зернышка, закинул их под язык — надо было переждать немного, прежде чем дальше надувать…
…И опять зазвенел звонок в тишине палатки — настойчиво, требовательно, — и он увидел ее лицо с телефонной трубкой в руке… не сегодняшнюю ее он увидел, а ту, далекую, девятнадцатилетнюю, какой она была в Самарканде его юности. «Сейчас, наверное, седая старуха, как и я — старик, — подумал он. — Ну, ладно! Какого черта!»
Год уже, как он выписался из больницы, а ему все казалось, что это было вчера…
Он считал, что попал туда случайно, из-за этих перестраховщиков в поликлинике. Его поликлиника была особая, ведомственная — прикреплены к ней были художники, аппаратчики Союза, да еще кое-какие товарищи из смежных организаций. Врачи, конечно, тоже особенные были. Но не в смысле медицинских знаний — как это ни странно! — а в смысле знания всех хитросплетений жизни пациентов, особенно знаменитых, ибо знаменитые всегда на виду. Об этих знаниях все вокруг знали, все об этом говорили, осуждали, конечно, но сами же во всех этих сплетнях участвовали. Миновать этой игры просто невозможно было…
Семенов стал опять надувать матрац…
Приходит он, например, к невропатологу со странной фамилией Вальдшнеп (он же и психиатр), а тот говорит:
— Добрый день, милейший Петя (все врачи там были нежнейшими друзьями больных)! Садись! Знаешь — я опять себя плохо чувствую!
— Что с вами? — участливо спрашивает Семенов.
— Голова просто разламывается! Всю ночь новую поэму Иваненки переписывал… чудо, что за вещь! Нигде не напечатана! И не будет!
— Это… (Семенов называет поэму.) Так она же выходит!
— Не выходит! — важно парирует доктор. — И никогда не выйдет, уверяю вас!
(Потом она, конечно, вышла, и ее вскоре забыли.)
— А последний рассказ Юрия Карпова читали? — продолжает доктор Вальдшнеп и переходит на шепот: — Страшно!
— Неужели?
— Уверяю вас! Мрак души человеческой! Куда там Достоевскому!
— Гений! — шепчет Вальдшнеп. — Ну, а вы, Петенька, чем обрадуете нас на следующей выставке?
— Да так… — уклончиво отвечает Семенов. — Пишу.
— Я тоже пишу, — вздыхает доктор.
В его вздохе усталость и многозначительность.
— Роман? — вежливо интересуется Семенов.
— Что вы! Картины я сейчас пишу! Живопись. Меня последнее время все тянет к холсту, и я пишу, пишу, пишу — словно кто водит моей рукой! Но вот что странно: последнюю картину вчера закончил, поставил сушить, забыл — я всегда так делаю, а вы? — поставил, забыл, сегодня смотрю: непонятно что-то! Не могу понять, что, собственно, выразил! Так смотрел — эдак: никак не уразумею… Тогда я ее случайно вверх ногами перевернул — убрать хотел, — и все ясно стало! — доктор просиял. — Вы понимаете? Все встало на место! Гениальная картина…
— И о чем же она, позвольте спросить?
— О, на это трудно ответить! Невозможно! Ведь это не литература, не какое-нибудь там «Иван Грозный убивает своего сына»! Это живопись! Вы меня, Петя, понимаете! — торжествующе заканчивает он и тут же добавляет, без всякой связи: — Вот тоска по вечерам еще мучает… У вас бывает, Петя, передвечерняя тоска?
«Странные все-таки у нас взаимоотношения! — подумал Семенов, кончив надувать матрац. — Я его уже пять лет Юрием Ивановичем величаю, а он меня — известного художника — Петей! И ведь младше меня на два года!»
Опустив матрац на брезентовый пол палатки, Семенов расстелил поверх него спальный мешок и стал доставать из рюкзака теплые вещи, складывая их возле изголовья.
— Так бывает у вас тоска, Петя? — переспрашивает доктор.
— Бывает, — успокоительно кивает Семенов. — Это бывает…
— Тоска страшная, передвечерняя… отчего бы, а?
— Раздавили бутылочку на сон грядущий? — подмигивает Семенов.
— Что вы, Петя! — важно удивляется врач. — Не пью. Уже десять лет.
— О живописи думали? — в свою очередь важно, таинственно шепчет Семенов. — О потоке сознания в цвете?
— Думал!
— Об ассоциациях, связанных с обилием информации двадцатого века? И опять же в цвете?
— Думал! — радуется врач. — Откуда вы знаете?
— Вот то-то и оно! — загадочно говорит Семенов.
— Что — оно? — пугается врач.
— А то, мой друг, что в слишком сложное время живем! Обилие информации захлестывает нас! Все эти картины, романы, поэмы! И телевизор! Отсюда и тоска…