Этого беднягу Парацельса она цитирует всю жизнь. Я, наверно, слышала сто раз.
- ...Естественно, мы любим, чтобы полимер не боялся кислоты, не боялся высокой температуры и низкой температуры, и вообще чтобы он ничего не боялся...
В зале смеются. Приятно, что старушка Белковская не меняется, тот же голос, завитые седые волосы, та же энергия в лице, та же несгибаемость, та же интеллигентность. Она идеал моей мамы.
Полимеры, полимеры, полимеры... Нас уже называют веком полимеров, а это знаем мы, как даются полимеры.
И я выступила. Потрясла почтенное собрание нашим скромным наблюдением. Впрочем, оно не лучше и не хуже других, таких же честных рабочих сообщений. Эта _цифра, которую я даю_. Пусть она будет хуже, но она должна включать в себя всю точность. Скромно, зато надежно. Главное, честно. Никакой липы, никакой рекламы, но можете спокойно брать мою цифру и делать с ней что хотите.
Этого я не сказала почтенному собранию, но этим я себя утешала, когда уходила с кафедры, пробыв на ней так недолго. Старушка Белковская мне аплодировала.
Кулуары, как известно, - это то место, где встречаются нужные люди. Я встретила начальника цеха Охтинского комбината. Ради этой встречи я и приехала в Ленинград.
Мы с ним обо всем договорились. Они нам сделают то, что нам нужно, а мы у себя на экспериментальном заводе должны им сделать одну штуку, которая им нужна срочно, сверхсрочно, без нее... и так далее.
Он спрашивает меня, сделаем ли мы железно. И если сделаем железно, то когда железно они ее получат.
Он объясняет:
- Потому что с нас спрашивают по-железному. Понимаете?
Понимаю. Я каждый раз понимаю, когда встречаюсь с ребятами с завода. Понимаю, что мы им мало даем и - мало помогаем. А нам с них тоже надо получить по-железному.
А этот охтинский говорит с улыбкой:
- Консультативный орган нам не нужен. Мы в рекомендациях не нуждаемся.
И улыбка не особенно любезная. Я понимаю, что она означает. Я тебя уважаю, наука, означает улыбка, но плохо, что ты не умеешь работать по заказу. Вы же должны работать на промышленность, а не на самих Себя, черт вас дери! На кой вы тогда существуете, если не можете делать _железно_?
Он рослый парень, они почти все рослые парни, мое поколение, ребята, которым не хватало еды в войну и после войны.
Он предлагает мне показать Ленинград и прокатиться в курортную зону на его самосвале.
- И я буду за вами ухаживать, - сообщает он и смотрит, понимаю ли я, что это именно то, что мне нужно. - Там ресторанчик есть, кабачок, говорит он, - будет очень хорошо.
Загорелое лицо, ясные твердые глаза, все несколько крупновато и грубовато.
- Время? Место?
Я молчу.
- Производили впечатление такого решительного товарища, - говорит он.
- Решительного, но не в том смысле.
Он пожимает плечами.
- Ну? Так как?
Я отвечаю:
- Нет. Не обижайтесь - нет.
Выражение растерянности, просьбы и доброты на секунду появляется на этом крупном, гордо утверждающем себя лице и исчезает. Потом он кланяется, встряхивает стриженой головой: зачеркнуть! - и удаляется. Я должна понять, что в Ленинграде и в курортной зоне найдется немало девушек. И, надо полагать, не хуже меня.
Между прочим, охтинский товарищ подал правильную идею. Хорошо бы прокатиться на залив. Там, за Дибунами, начинаются горячие от солнца молодые сосновые лесочки с вереском, с зацветающей брусникой и кустами шиповника по обочинам дорог. У шиповника зеленые блестящие листья, густо-красные цветы пахнут медом. Запах лесочков этих я помню отчетливо. Там, где мой дом теперь, нет таких лесочков и такого запаха. Сначала я этого не понимала, не думала об этом. Сначала думаешь: все пустяки, не имеет значения. Хочешь только уйти из родного дома, из родных мест на новое, незнакомое место. Уходишь. И все правильно, все было правильно, только не хватает сосны, той, что была в детстве, а она была, была, где-то она всегда была. Прямая, коричневая и упирается в небо. Иногда кажется, что она плывет, тихо движется, словно уходит, но не уйдет никогда. Сосен много, они высокие, никому нет дела, что они такие высокие. Но тебе есть до этого дело. А когда они стоят все вместе на поляне, на них вообще невозможно смотреть - такие они. А другие сосны маленькие, как кустики, еще мягкие, плавятся от солнца. Липкие, пахучие сосновые капли остаются на руках и на платье, они отмываются и отстирываются, но пока они не отмыты, ходишь, нюхаешь руку. И потом еще долго остается запах.
Поеду, один раз пройду по тропинке, засыпанной бурыми иголками...
12
В последний день я поехала за билетом и вместо билета на поезд купила билет на самолет, увидев на Невском агентство Аэрофлота. На стене плакат" а на плакате Ласточкино гнездо и синьковое Черное море. Рядом висящие таблицы предлагают сравнить время, сколько идет поезд, сколько летит самолет. До Алма-Аты, до Хабаровска, до Симферополя... Тысяча километров в сторону юга... Пользуясь воздушным транспортом, вы экономите время.
- ...Самолет успеет только подняться и сразу приземляется в Москве... произнес женский голос.
"И я приземлюсь в Москве", - подумала я.
Потом я пошла по Невскому, и мне повезло. В одном магазине на витрине я вдруг увидела платье, такое, как мне хотелось. Это было платье из яркой материи, похожей на холст, о который художник вытирает кисти. Очевидно, художник сознательно мазал по одной краске другими красками, и все ему казалось мало, и он мазал еще и еще небрежными мазками, пока не получилось вот так, и тогда он прекратил мазать. Я купила платье. Рядом висело еще одно, похожее на форменное, с погончиками, без рукавов, цвета песка, и я его тоже купила. У меня когда-то было подобное платье.
С платьями я пошла в гостиницу, в парикмахерскую. Там надо было ждать, а сколько, неизвестно. Это особое ожидание в дамских парикмахерских, когда видишь только двух женщин в очереди, народу нет, но тебя все равно причешут только к вечеру.
Понимая это, я поднялась и вышла на улицу. А улица - Невский. И завтра уезжать.
Оставалось еще одно - выполнить просьбу Леонида Петровича.
Почему-то мне не хотелось идти к его родителям, хотя было интересно посмотреть, какие они. Но неловко: пришла, зачем пришла? Поэтому я и тянула до последнего дня. Но все-таки надо было пойти.
По телефону-автомату я довольно коряво объяснила, кто я такая:
- ...Работаем с вашим сыном в одном институте... Он просил... Конференция кончилась, я улетаю...
Вежливый голос и вежливые слова: "Милости просим" - увеличили мою неуверенность.
Я пошла пешком, чтобы подольше идти.
Наверно, у него милые родители, добродушные ученые-старички. Воображение рисовало... воображение ровным счетом ничего не рисовало. Какие там старики, бог их знает, старики... Леонид Петрович просил, посижу и уйду.
"...Мои предки, - говорил Леонид Петрович, - все еще боятся, что меня, бедного мальчика, волки съедят, тогда как я сам могу любого волка съесть. Я, Маша, окреп в борьбе за независимость. Нет больше той робости, той привычки молчать. Знаете, Маша, какая это гнусная привычка? Я прав, знаю, что прав, что правое дело защищаю, и молчу. Терплю поражение за поражением... Гордо молчу, гневно молчу, молчу, как идиот... - Я помнила его голос со всеми интонациями. - Но теперь я становлюсь другим. Помните последний ученый совет, где директор накричал на меня, а мне уже было наплевать? Я свое сказал, тихо и внушительно. Внутри ничего не дрогнуло, значит, выковывается характер бойца. А раньше? Вы представляете себе, что бы со мной было раньше? Я бы месяц был больной. Закаляемся. Если так пойдет, Маша, из меня получится что-то. Я, наверно, буду такой, знаете, как вам всем нравится: немного суровый, немногословный, совершенно бесстрашный человек..."