Родители Леонида Петровича жили на набережной Невы в большом новом доме. Дверь квартиры была солидно обита черной клеенкой. Я робко позвонила в эту дверь.
Мать Леонида Петровича, Мария Семеновна, не показалась мне старой. Это была представительная, румяная, улыбающаяся, но явно занятая женщина. Было неловко отнимать у нее время, хотелось извиниться и сказать, что я ненадолго.
Она спросила, давно ли я в Ленинграде, что успела посмотреть и легко ли я их нашла.
Я ответила, что я ленинградка.
- Это очень хорошо, - похвалила она меня и представила вошедшему в комнату мужу: - Познакомься, Петр Федорович, эта милая девушка - коллега нашего сына.
- Очень рад, - ответил Петр Федорович. - Легко нас нашли?
Было видно, что день их распределен и я их задерживаю. Но, наверно, я должна была что-нибудь рассказать им о сыне. Наверно, надо было хоть сказать, что он здоров, хотя меня об этом никто не спрашивал.
Меня спросили об очистке того продукта, которым занимался Леонид Петрович. Я ответила.
- Так-так, - покивала головой мать и поинтересовалась, как подвигается диссертация аспиранта Леонида Петровича. - Совсем недавно он сам еще был аспирантом, - улыбнулась она. - Так растут наши дети. У вас нет детей? спросила она.
Раздался телефонный звонок. Мария Семеновна, извинившись, взяла трубку. Она разговаривала, держа трубку далеко от уха.
Телефон звонил часто. Создавалось впечатление, что Мария Семеновна управляет большим штатом людей, находящихся у телефонов. Она говорила: "Петр Федорович будет" или "Петр Федорович не сможет", - а Петр Федорович в это время улыбался светлыми глазами и с товарищеским любопытством поглядывал на меня. Я в жизни не видела лица красивее и добрее. Но все равно я их боялась; его и Марию Семеновну. И жалела, что пришла. Зачем? Никому это было не нужно.
- Петру Федоровичу надо идти к себе, - сказала Мария Семеновна, - а мы с вами посидим.
И посмотрела на большие мужские часы на своей руке. Я сказала, что и мне пора, но она заметила, что еще есть время, голосом человека, привыкшего назначать и прекращать аудиенции. Хотя было ясно, что времени нет.
В конце концов, подумала я, может быть, она хочет расспросить меня о сыне, это было бы естественно, но она ничего не спросила. Возможно, она считала, что я ничего не могу о нем знать.
Она сидела величественно в кресле и расспрашивала меня о монастыре, который я не видела, хотя давно туда собиралась. Бывал ли там Леонид Петрович?
- Если не был, - сказала она, покачала головой и посмотрела на меня так, как будто я была виновата, что он там не был, - пусть обязательно съездит. Пешком можно дойти.
Монастырь находился в двадцати километрах от нашего города.
Она сказала, что надо внимательно изучать и хранить ту изумительную русскую старину, которая нас окружает. Надо знать Псков, и Новгород, и Киев, и нашу Архангельскую область, которая не хуже Италии. Надо посмотреть Самарканд, Хиву, Бухару. Интересно все: Алма-Ата, Тобольск, Дальний Восток, Крым... Мы молоды, можем пользоваться всеми видами транспорта, а главное, ходить пешком.
Из окон большой полукруглой комнаты, где мы сидели, была видна Нева, Петропавловская крепость, Эрмитаж. На стенах висели картины, но я стеснялась их разглядывать: я плохо знаю живопись.
Как будто ничего неправильного я не сделала и не сказала, но мне было не по себе. Я не сумела ни разу улыбнуться даже. Человек сжимается от таких вещей.
Я встала и попрощалась до конца аудиенции.
- Завидую вам, - сказала Мария Семеновна, - увидите церковь...
И назвала церковь, о которой я никогда не слышала.
Она предложила, что их шофер отвезет меня, но я отказалась.
Я шла домой мимо Зоологического сада и Народного дома, мимо рынка, по Кировскому проспекту. У киностудии остановилась посмотреть фотографии. Школьницами мы часто ходили сюда. Сейчас это показалось неинтересно. А что такого, собственно, произошло, думала я, ну что? Я не понравилась. Даже не это - меня не заметили, пришла не вовремя, чужой человек к чужим людям. А мне, например, не понравилось, что шофер сидит в прихожей, читает газету. Они не мы, думала я, идя по улице, где я знала каждый дом. Они не мы. Не нужно было Леониду Петровичу просить меня к ним ходить. Никакие они не старики, думала я, а картин у них слишком много. Потом я стала думать, что мама опять останется одна в своей большой, давно не ремонтированной квартире.
Я просила не провожать меня на аэродром. Тяжело уезжать и видеть, как мама остается стоять за деревянным барьером, такая маленькая, такая одинокая. Ей всегда холодно, на аэродроме ветер.
Пусть все носит обычный деловой характер: улетать, прилетать придется не раз.
И я беру свой легкий чемодан, надеваю плащ-болонью и иду к стоянке такси. Мы договорились, что мама летом приедет ко мне, а уже лето.
И вот уже раскачивается стрелка на больших весах, взвешивающих багаж. Идет регистрация пассажиров, вылетающих рейсом таким-то по маршруту Ленинград - Москва.
Еще есть время позвонить маме. Подходы к телефонной будке заставлены высокими железными ящиками с деревянными ручками. Я начинаю их отодвигать. Когда остается два ящика, появляется высокий, утомленного вида деятель.
- Я хотел лишь сказать, что это мои ящики, - говорит он вежливым, ироническим голосом.
- Довольно тяжелые, - замечаю я.
- Еще бы! - В голосе гордость за ящики. - Не предполагалось, что вам захочется их таскать.
Я показываю на телефон. Он ударяет себя по голове, смеется, кидается к ящикам.
Потом он сообщает:
- Я из вычислительного центра, из Новосибирска. А вы?
- НИИполимер.
- Рыбак рыбака...
По узкому залу со стеклянными стенами идут летчики, механический женский голос объявляет посадку на Новосибирск.
- Чертовы ящики надо тащить в кабину, - радостно говорит деятель из вычислительного центра и развешивает на себе ящики.
Чем-то он напомнил мне Леонида Петровича. Может быть, голосом, а может быть, тем, как он потащил на себе свои ящики.
Следующий рейс - на Москву.
Самолет поднимается в воздух, красная надпись; "Пристегнуть ремни фастен белтс" - зажигается и не гаснет.
13
Я пробыла в Ленинграде недолго, но так это устроено; несколько дней тебя нет, и что-то меняется.
Дом с колоннами большой и гулкий, в коридорах никого не видно, сидят по комнатам, двор жаркий и тоже пустынный, и все, кого я встречаю, похудели, по-другому одеты, загорели за одно воскресенье на реке и в лесу.
И улыбаются как-то приветливо и отчужденно - вот вы где-то там были, а мы тут оставались, а вы уезжали.
В лаборатории все на местах. Тихо. Пахнет реактивами, нагретым металлом. Сильные необычные запахи издает наша кухня, где мы разнимаем вещество и синтезируем его, нарушая гармонию природы и создавая свою гармонию. Шутим с богом, хотим его перешутить.
Тихо. Я люблю эту тишину. Только гудят вытяжные шкафы, как ветер зимой за окнами. Под моими ногами скрипят осколки битого стекла. Непорядок. На окне в авоське висят красно-синие бумажные треуголки с молоком, и зеленый плющ выползает из горшка на подоконнике.
Я произношу начальственную шутку:
- Не вижу накала. Не слышу стука наковальни.
Но я его слышу.
В реакторе ведут синтез Регина и Аля. Рядом стоит мой новый второй зам, Валентин Губский, спокойный, краснолицый, совершенно седой в тридцать пять лет человек.
Реактор он сделал своими руками. Работа некрасивая, нешикарная, но точная. По-нашему, она шикарная.
Губский паял сосудик, точил мешалку, точил фланцы. Мотор без кожуха, может давать от 300 оборотов до 14 тысяч в минуту. Наша реакция экзотермична. Нужно отводить большое количество тепла.
Глядя на представительную фигуру Губского, я думаю, что иногда мне в жизни везет. Случилось так, что этот надежный, знающий человек очутился у нас. Он знал Веткина. Веткин нахвалил ему тему N_3. Хвалил тему и не ругал меня. Этого оказалось достаточно, чтобы Губский, со своим лицом охотника и рыболова, теперь стоял, прислонившись к столу с банками мономеров, и смотрел, как идет синтез.