Согласен. И как бы ни тревожила нас более или менее такая возможность, мы все же совершаем наиприятнейшую прогулку, посвященную и дню, и месту рождения: возвращаемся к помечающей середку Хенли-стрит статуе Шута (от которой начинается большинство пеших экскурсий по городу), а от нее и к Месту Рождения, где уделяем на сей раз особое внимание ведущим к его входной двери высоким ступеням крыльца. Билетер приветствует нас как старых знакомых, делает комплимент много более опрятной, хоть на ней уже и проступают кровавые пятна, головной повязке Дж., мы поднимаемся по не менее крутой лестнице на второй этаж дома и ступаем по тем самым половицам, на которых осваивал искусство хождения маленький Бард, затем покидаем дом и, миновав Бридж-, Хай- и Чепел-стрит, проходим по застроенной в восьмом столетии улице Олд-Таун к могиле Шекспира, а от нее неторопливо движемся вдоль Эйвона и канала, останавливаясь там и сям, чтобы переменить повязку, поглотить ленч, пописать или просто поумиляться нашей близости к человеку, которого Манди называет «Королем августейшего английского»[King's English, Queen’s English — так
называют идеально правильный английский язык.] , и местам, в которых протекала его беспорядочная семейная жизнь: женитьба в восемнадцать лет на двадцатишестилетней Анне Хатауэй (уж три месяца как беременной), с которой он приживает еще двух детей и от которой сбегает, чтобы сделать карьеру в Лондоне, но к которой более или менее возвращается, разбогатев и рано уйдя на покой, и завещает ей прославленную
«вторую по качеству кровать», чтобы затем умереть в свой 52-й день рождения.
Чего данный покорный слуга вышеупомянутого сладостного языка ухитрился не проделать в свой все-же-недурственно-проведенный 77-й. На усталых ногах, но очень довольные днем, который нам удалось спасти, мы под вечер оного возвращаемся в наше скромное пристанище, что стоит невдалеке от моста, ведущего в Бриджтаун (значительно отличающийся от одноименного места рождения ДжИНа, которое находится во всего лишь 300-летнем мэрилендском Стратфорде, — хотя, с другой стороны, и он тоже сильно изменился за десятки лет, прошедшие с того дня, в который сей бумагомаратель появился на свет, ибо превратился из построенной на скорую руку деревушки речников, затиснувшейся между двумя береговыми заводиками — на одном разделывали крабов, на другом лущили устриц — и негритянским районом сегрегированного Стратфорда, во все еще небогатый, но понемногу сживающийся с расовой интеграцией район города, демонстрирующий такие признаки облагораживания, как пристань для яхт, вполне сносный ресторан с подачей блюд из морепродуктов и ряд выросших на берегу жилых кооперативов, в кои преобразовались старые консервные заводики). Мы
снова очищаем, дезинфицируем и перевязываем еще остающийся ушибленным и ободранным, но уже не кровоточащий лоб, затем переодеваемся в теплое и отправляемся в ближайший, загодя нами намеченный паб, чтобы содвинуть над пастушьей запеканкой и тому подобной британской снедью кружки доброго темного эля.
— Счастья счастья счастья счастья счастья, — произносит поэт-профессор Аманда Тодд и, словно вдохновленная этим пентаметрическим пожеланием, переходит на стихи: — Когда бы жена твоя была не дерьмовым, но Барда достойным бардом, / То перенесла бы она счастливую нашу любовь из постели в строку / И сшила б себе из свиного уха своих дарований шелковый кошелек. Аминь — если так можно выругаться.
— Отменно подмечено! — аплодирует ее благодарный СПП. — А если бы твой супруг был таким сказителем, какого ты заслужила, здравомысленные читатели корили бы Стокгольм, не дающий своей долбаной премии ему. Однако настоящее его сетование сводится к тому, что сетовать-то ему и не на что.
Шут с ней, со славой, и состоянием, объясняет он ей — не в первый уж раз, — он жалеет лишь об одном: что не смог за последние пятьдесят лет сотворить в ее честь генвитального, Не Имеющего Себе Равных Романа (все с прописной), а то и двух.
— Твой муженек — никудышная недотыкомка, любовь моя. Наше здоровье?
Ну да и ладно, ответила она, навеки преданная супруга. Раз уж пошел такой разговор, так на отметке в три четверти века плюс еще пара лет он все-таки остается если и никудышной, то все же дотыкомкой, что его исписавшаяся старая рифмоплетка-супружница готова засвидетельствовать, опираясь на предварившие нынешний завтрак утренние забавы. И потому: за нас, черт побери, за то, как нам повезло — друг с дружкой, если не с нашими музами и с высокими ступенями Шекспирова дома. И за то, что станет следующим эпизодом нашей (все еще) тыкливой жизни, так?