Еще в августе семья Никифора Сергеевича Макрушина — жена и дочь с двумя малолетними ребятишками эвакуировались, и он один-одинешенек остался в своем доме. При встрече с племянником он рассказал ему об этом, а на вопрос, почему не поехал с ними, отвечал:
— Я сам себе не хозяин, у меня — завод. Ты говоришь: тетка могла бы остаться… Могла бы! Но, Петя, прикинь: дочерину фабрику на восток отправили, вот мы и рассудили, что дочке-то одной с малышней своей не управиться, надобно, значит, бабке с ними подаваться. — Помолчав, Никифор Сергеевич стал расспрашивать: — Как у тебя? Ты писал — нет вестей от матери, что, так-таки и не получил?
— Не получил, — ответил Петр.
— Вот и я не получал… Должно, там осталась моя сестрица, не успела выехать. Иначе куда бы ей было подаваться как не к нам… Послушай, Петя, а может, как и мои, эвакуирована, еще в дороге она, — предположил Никифор Сергеевич, не веря в это свое предположение, хотелось ему хоть как-то успокоить племянника.
В другой раз Никифор Сергеевич задержался в госпитале допоздна и впервые заговорил о том, что оружейникам приказано готовиться к отъезду.
— Ходят слухи — куда-то на Урал думают отправить нас… Шутка ли, такой завод поднять, — беспокоился он.
Пообещав Петру завтра вечерком наведаться и пожелав ему спокойной ночи, Никифор Сергеевич отправился к себе на завод. Он решил там же и переночевать, потому что ему было нестерпимо тоскливо и муторно бродить в одиночестве по опустевшему своему дому. В цехе — лучше, там ночная смена, свои люди…
Гнилой, слякотной погоде, кажется, пришел конец. Вчера с полудня стало подмораживать, и вот сейчас Никифор Сергеевич неторопливо шагал по сухой знакомой улице, усыпанной тонким снежком. Подойдя к заводской проходной, он заприметил что-то неладное: была ночь, а железные ворота почему-то распахнуты, в них въезжали пустые грузовики с чуть светящимися подфарниками, и сам начальник охраны Чернецкий зеленым светом фонарика указывал им путь. Непривычно вел себя знакомый вахтер-придира, мимо которого, бывало, ни сват ни брат не мог пройти без пропуска. Вахтер не ответил Никифору Сергеевичу на приветствие, не сказал обычное «Доброй смены тебе, старина», не взглянул на него, даже при начальстве не поинтересовался пропуском.
«Ты молчком, и я тем же концом», — без обиды подумал Макрушин. У себя, в инструментальном цехе, его поразила странная и непонятная тишина. Не слышалось лязганья, шума станков, и он всполошился: «Да что же это? Неужели тока нет? Но вон горят же под потолком лампочки…»
Мальцев и Грошев что-то укладывали в ящик, а другие рабочие вагами сдвигали с места его, Макрушина, станок, и тут он вдруг понял: инструментальщики готовятся к отъезду.
— Эвакуация… — вслух произнес он часто слышанное слово, и сейчас оно показалось ему страшным.
Макрушин беспомощно опустился на какой-то тюк.
— Никифор Сергеевич, вы что, вам плохо? — послышался встревоженный голос Леонтьева.
— Плохо, очень плохо, Андрей Антонович, — почти простонал он.
— Врача позвать, что ли?
— Эх, на здоровье пока не жалуюсь. Цех рушится, вот наша хвороба…
Промолчав, Леонтьев отошел к группе рабочих, и до слуха Макрушина доносились его распоряжения группировать громоздкое и тяжелое оборудование у окон, ящики с инструментарием и приборами выносить наружу, не забывать о маркировке… Ему был понятен смысл этих распоряжений, знал он, что громоздкие станки будут вытаскивать автокранами через широченные окна посветлу, чтобы не нарушать строгую светомаскировку.
Макрушин взялся было за лом, чтоб помочь ребятам сдвинуть с места токарный станок, но инженер Смелянский поспешил сказать:
— Оставьте, Никифор Сергеевич, без вас обойдемся. Отдыхайте.
— Отдыхать? Это какую же надо иметь совесть, чтобы сидеть сложа руки сейчас? Аль в неровни зачислен?
— Никифор Сергеевич, на-ка вот молоток, иди ящики заколачивай, — предложил подошедший Мальцев.
«Это другое дело, — подумал Макрушин. — А то — отдыхай…»
Он стучал молотком, вгоняя гвозди в податливые доски, и ему казалось, будто не цеховое оборудование положили в ящик, а покойника, и не ящик он заколачивает — домовину… Что ж, случалось и такое. Жизнь-то за плечами немалая, седьмой десяток разменял, доводилось отца да мать хоронить, соседей по улице, товарищей заводских, которые летами постарше, а то и помоложе. Всяко бывало…