Что он тут замыслил — трудно сказать, но слово по слову и Ефиму залез под шкуру: силач, дескать, ты средненький, а вот мой прадед — тот да, тот из могилы вылезал.
— Так и я вылезу. Ставите по бутылке?
— Ставим. А не вылезешь?
— Я вам.
— А на том свете не продают, так что давайте купим четыре и разопьем потом на троих.
— Илибо на двоих, — подвел черту под спором Еранька.
Копали без роздыха: июньская ночь коротка, а до свидетелей желательно управиться. Копал, собственно, один Ефим Губерния, те двое руководили.
— Идет дело, — разогнувшись, смерял он собой глубину.
— Ага, совсем к концу идет. Вот кино токо некому снимать, как русский мужик сам себе могилу роет с этим зельем.
— Да ну-у… Если уж немец нас не одолел — бутылка не одолеет. Ладно, вы тут подчищайте, я за домовиной пошел.
Для домовины присмотрели на конном дворе кормушку из вершковых досок, сколоченную четвертными гвоздями. Распилили пополам — в аккурат. Одну половину скинули, другую, спрыгнув, Снял с края живой покойник и:
— Все! Накрылся. Можете засыпать!
— Ефим! А ведь ты первый, кто командует собственными похоронами. Про прадеда я наврал, при нем до такого не допива…
— Первый, говоришь? Тогда вовсе засыпай. — Полежал там, подумал, кто же из них в дураках оказался, и решил, что Васька. — Долин! А ведь дурак-то ты!! Нет, не дурак — завистник.
— А вот завистники только и хоронят заживо умных.
Но этого Губерния уже не расслышал. Он вдруг вспомнил, что никакого сигнала не предусмотрено, когда начинать, полезь раньше времени — скажут, проспорил.
— Ладно, подожду, пока дышится.
А наверху там вставало солнце, на конотопистой дорожке к кладбищу появлялись люди, торопились Григоров и Долин зарыть могилу хотя бы вровень с краями.
— Васька, бежим, старух вон леший несет. Не вылезет Губерния — тюрьма нам: задохнется — и откопать не успеем.
Похватали инструмент, кошелку с водкой — и как тетерева по кустам, а старушки с кузовками и котомками в руках божьими коровками вползали вереницей в кладбищенскую калитку, замечали свежую землю и, переглядываясь, грудились у незавершенной могилы.
— Это чья ж такая брошенная, вчера не было ее.
— Была, не ночью ж хоронили, ночью только ведьмы чертей в колодах хоронят.
И вспучилась и разверзлась земля, обнажив эту самую чертову колоду, дружно ухнули и окрепли ногами бабульки, бросая костыльки и перемахивая через барьер ограды. И нигде никого.
И отдыхая после сиюминутного того света, Ефим Губерния по-детски улыбчиво радовался вечному этому, воспринимая и само кладбище не как мертвое царство, а как царство живое.
— Эх, надо было со всей деревней поспорить…
О чем?