После нескольких сделок с акциями Виктор спросил Карамелина:
- Николай Петрович, на кой ляд я сдался? У вас целая гвардия за спиной стоит, ждут команды, чтобы услужить! А я вредничаю, вот в прошлый раз мы даже разругались.
- И кто прав оказался?
Виктор не понимал, к чему клонит старший товарищ, ответил: - Я!
- А в прошлый раз - я. Но тебе плевать на это, верно? Ты знаешь цену неправильному решению. Пусть это не твои деньги, - поднялся из кресла Карамелин, - ты не хочешь их терять, тебе их жалко. А любому орлу из гвардии моих денег не жалко.
Он закурил, достал из сейфа пухлую папку с документами и шлепнул ее на стол перед Виктором:
- Здесь наши с Федором текущие планы, на Москву. Хочешь и дальше помогать - перебирайся туда. И не бойся спорить с нами.
Николай Петрович встал напротив, как равного, хлопнул по плечу, выпустил дымок вверх, добавил:
- Знаешь, опираться нужно на то, что оказывает сопротивление. Не слышал? Так запомни! И вывод тоже. Это же так просто. На податливом, читай - на дерьме, обязательно поскользнешься!
Глава двадцать первая
Ирина, Илья.
Профессор Шарабан не дождался от Ирины ответа и больше не поднимал эту тему. Однако Франц Линкерханд, потешно осваивавший русский язык, тоже "положил на нее глаз", что выразилось в неуклюжем ухаживании. Сутулый и угловатый немец, похожий на лошадь Дона Кихота, при каждой встрече в общежитии вручал ей цветы и говорил очередной выученный комплимент.
Иноземный ухажер успеха не добился, но куратор курса Алиса, сама имевшая виды на Франца-"леворучку", люто возненавидела соперницу. Эту ревность видели все, Алиса ее демонстрировала при каждом удобном и неудобном случае, особенно в ипостаси научного руководителя.
- Кранты диплому, Ирка, - сделала пессимистический прогноз Аня.
- Прорвемся, не впервой, - отшучивалась Ирина, на самом-то деле испытывая серьезные опасения на этот счет.
Занятия в библиотеке участились, стали почти ежедневными. Она работала над дипломом и над диссертацией попеременно, понемногу накапливая уверенность. За соседним столом всегда устраивался Илья, которого она периодически теребила вопросами, сталкиваясь с непонятным. Он терпеливо пояснял доступным языком сложные философские пассажи или, подумав минутку, называл монографию или периодику с точностью до страницы. Эта его феноменальная способность восхищала Ирину особенно.
- Илья, а ты гений!
- Оставь, Ириша, - стеснительно оправдывался почти двухметровый гигант, - это несложно, так может каждый.
- Я не могу вспомнить номер страницы, хотя у меня прекрасная память на цифры. Почему?
Филимонов начинал рассказывать о приемах легкого запоминания, снова цитируя разных авторов, вспоминая ясельные и школьные события и тем самым доказывая ей, что мнемоника здесь ни при чем. Пока добирались к общежитию, он успевал переключиться на стихи Маяковского, которые читал страстно, размашисто жестикулируя. Случайные прохожие стороной обходили их, стайки уличных хулиганов стихали, когда мимо двигалась такая громада, рублеными строками сотрясая воздух:
"...Любит, не любит - я руки ломаю
И пальцы разбрасываю, разломавши.
Так рвут, загадав, и пускают по маю
Венчики встречных ромашек..."
В исполнении Ильи любовная лирика "трибуна революции" была чувственной, а вертихвостка Лиля Брик вырастала до сексуальной революционерки, становясь почти вровень с Инессой Арманд. Ирина не любила стихи, но с гением не спорила. Она чувствовала, что нравится ему и это льстило самолюбию.
Однако играть с огнем опасно. Старая истина напомнила о себе зимним вечером. Подходя к дверям общежития, Илья вдруг замолчал и остановился. Не увидя его рядом, Ирина обернулась. Илья смотрел глазами побитого щенка.
- Что с тобой? - встревожилась она.
- Я люблю тебя.
- Нет, сказывается разлука с женой, - парировала Ирина, никак не готовая к объяснению, - не у тебя одного, у многих. Лети домой на Новый год...
- Я давно развелся. Мне не верится, что мы с тобой знакомы всего два месяца. Я жить без тебя не могу - наука в голову не идет. Не хочу быть другом, мне мало дружбы...