Не досадуя, что сорвался, Чирков бродил по городу, заходил во все открытые кафешки и рестораны, где прежде с удовольствием обедал и ужинал. Пил лишь кофе, смотрел на сидящих там людей и решал, что делать. Невмоготу стало ему жить в безвкусной атмосфере, есть невкусную еду, ложиться в постель с неаппетитной женщиной и ругаться со злобной тещей, почти загнавшей в могилу своего мужа. Под утро Валентин вернулся домой. Теща встретила недовольным ворчанием и ненормативной лексикой, видимо, его слова снизили и ее планку:
-На**ся, бобик? В будку пришел, пожрать и поспать?
-Блох вычесать, а то ваши от вашего яду подохли, - язвительно молвил Чирков и закрыл за собой дверь спальни.
Лена безмятежно спала. Он тихонько прилег рядом, чтобы не разбудить, с тоской подумал об Ирине. Где были твои глаза, Валентин, когда ты укладывал ту чудесную женщину в постель? Почему не очаровал, как мог делать в юности с каждой женщиной? В грустных мыслях и уснул.
-
Глава тридцать восьмая
Ирина, Илья.
После изгнания Степы мир воцарился в квартире на улице Красной. Ожидаемый Ермаковым разговор с новым увлечением Ирины, как он считал, закончился провально. Илья уселся со Степаном в зале, выслушал вязкий рассказ о любви, о дочери, а затем спросил:
-Чего ты хочешь от Ирины?
-Ну, надо подождать, чтобы она успокоилась, подумала, выбрала. О том, с кем будет жить дальше, как же, надо подумать! - удивился Ермаков.
-Ты полагаешь, она пригласила меня, чтобы сравнивать, думать, взвешивать, с каким из мужчин ей жить? А до этого она не думала, не решала и не взвешивала. Так?
-Нет, она думала, - начал сбиваться Степа, ведь логика не была его сильной стороной.
-А если думала, то зачем думать повторно? Давай ее пригласим, пусть скажет, сделала ли она выбор?
Пригласили. Выслушали. Степа молча собрался и ушел, а Илья схватил Ирину на руки и закружил по комнате, как всегда в минуты восторга. Вечером пришла Аделаида Семеновна. Илья ее стал называть "мамой", быстро очаровал своей бездонной памятью. Татьянка ошивалась тут же, пытаясь понять, что происходит. Об уходе папы она не переживала, отношения между ними практически отсутствовали после запрета на телесные наказания.
В институте культуры им были довольны. Лекции по философии пользовались бешеным успехом. Будущие творческие работники - через одного гении, Станиславские и ему подобные, слушали Илью, раскрыв рот. Бойкие девицы после лекций пытались привлечь его внимание, но сердце Ильи было занято Ириной. Он приезжал домой, радостно обнимал жену, о каких-то мелочах говорил с Татьянкой и садился обедать.
Но счастье длилось недолго. Гений оказался капризным и вспыльчивым настолько же, как и безудержно веселым и добрым. Маятник его эмоциональных качелей двигался резкими скачками. С ним оказалось невозможно спорить, он признавал только свои аргументы, быстро ярился, начинал кричать. Филимонов явно болел - у него осунулось лицо, появились темные круги под глазами. Цветущий тридцатилетний парень стал выглядеть старше себя, ночами скрипел зубами, постанывал и иногда мелко дрожал. Не от холода, нет. У него вибрировали мышцы левой стороны тела, будто внутри крутился неуравновешенный электродвигатель.
Сегодня тёща принесла коньяк, подарок от кого-то, настояла на дегустации. Выпили по стопочке, Аделаида Семеновна забрала Татьянку и ушла. Ирина вернулась на кухню заканчивать ужин. Илья сел к компьютеру. Его работа по Эверетту близилась к завершению. Несколько глав, опубликованных в журнале "Вопросы философии", стали основой для дискуссии. Принеся мужу кофе, Ирина глянула на экран:
-...события СЕЙЧАС не фиксируются ни одним прибором. Эксперимент - всегда в ПРОШЛОМ, а теория - в БУДУЩЕМ. Точка сейчас является сингулярностью, через которую проходят все мировые линии... О, боже, - она обняла Илью, - и ты все это понимаешь?
-Существует одновременно несколько миров, но они недоступны, поскольку мы - внутренние наблюдатели только для этого мира. Наше наблюдение, читай - поведение, изменяет мир, поняла?
-Нет! - С восторгом призналась Ирина, обнимая мужа. - А проще?
-Представь мир бумагой, где наши движения записываются, подобно кардиограмме. Каждый из нас своим поведением изгибает свою полоску бумаги. Твой и мой миры шли рядом, пока не соприкоснулись, не слились... Бумага стала общей, а самописцы остались для каждого из нас. Представила? Теперь запись идет с наложением. Ты оставляешь след в моем мире, а я в твоем. Это теперь наш общий мир, а твой и Степин разошлись... Но ты же не об этом хотела спросить?