- Нет, - не унималась графиня, - либидо и есть движущий инстинкт человека,
- Гертруда, - недовольно воззрился на неё Книпхоф, - попробуйте для интереса не поесть дня три. Потом расскажете нам, о чём вы думали всё это время, желательно подробно и с рецептами. Тоже мне, выдумали движущий инстинкт. Крестьянин - вот кто на самом деле является двигателем цивилизации. Без него в городах не будет еды, и все эти орды психоаналитиков взвоют от голода, станут рыскать по городу в поисках чего-нибудь пожевать, а потом пожрут друг друга, наплевав на все приличия и врожденный гуманизм. Ни один горожанин не знает, как правильно держать плуг, с какой стороны доить корову и как растить брюкву. Крестьянин - вот столп цивилизации, он её фундамент. Не будет его, всё рухнет, и мир погрузится в варварство. Крестьянин есть основа и первопричина всего, понимаете графиня, крестьянин, который кормит наши желудки, а не бордельная шлюха, что ублажает чей-то половой инстинкт. Нет никакого эдипова комплекса. Любой нормальный ребенок привязан к матери только потому, что она его мать. Если сам Фройд когда-то и желал собственную мать, это ещё не повод утверждать, что все люди хотят того же. Не надо приписывать свои извращённые мании другим, да ещё утверждать, что это нормально. Болезнь не может быть нормой. Если Фройд всерьёз считает, что всё в этом мире вращается вокруг полового инстинкта, то ему самому стоит подвергнуть себя психоанализу. Себя, а не нормальных людей.
- Вы совершенно неправы, - обиделась графиня. - Вы не умеете читать ни Ницше, ни Фройда.
- Да что вы говорите?! Я-то как раз очень даже умею. Фройд называет свою писанину научной теорией, а я категорически заявляю, что и тени научности там нет и не было.
- Ах вот оно что! Значит, в вас говорит ревность академического учёного.
- А в вас говорит глупость, - отмахнулся Книпхоф, - А может вас одурманил какой-то психоаналитик? Они это могут даже без гипноза. Простыми разговорами вас могут завести в такие дебри сознания, что и не отличите мысли такого мошенника от собственных.
- Послушайте, профессор, - вскипела графиня, - я вам не маленькая девочка и не одна из ваших студентов. Нечего учить меня жизни! Я взрослая женщина и сама могу выбирать, что читать и как жить
- Да ради Бога! Но если ещё раз заведёте в этом доме разговор о фройдистских глупостях, я запрещу подавать вам обеды и ужины в пере воспитательных целях, - серьёзно заявил Книпхоф, сложив руки на круглом животе. - Вы поняли, я буду морить вас голодом, пока вы не проникнитесь самым главным инстинктом любого живого существа.
6
Шли годы. Доктор Метц всё больше погружался в работу, целыми днями пропадая в мюнхенском госпитале и в университете, где успел получить звание профессора. Лиза и Саша, ставшие в Баварии Лили и Сандрой, исправно ходили в школу и понемногу привыкали к прадедушке, пока и вовсе не перестали его побаиваться. А Агапея даже немного выучила немецкий язык, хотя говор её не был образцовым.
Вот только профессор Книпхоф недолюбливал старую крестьянку. Даже графиня, её ровесница, не держалась с Агапеей высокомерно. Книпхоф же постоянно упирал на дурное деревенское влияние, которая та оказывала на близнецов. Метц пытался объяснить деду, что его девочки не только немки, но отчасти и русские и латышки, и нет ничего плохого, если они будут знать язык, обычаи и веру своих дедов.
- Черт с ней, с верой, - разорялся Книпхоф, - но почему у них пост чуть ли не каждую неделю? Дети должны полноценно питаться.
- Профессор, они и так не выглядят худышками. Выходит, это питание им вполне подходит.
Но Книпхофа всё равно не устраивало влияние няни на рацион правнучек, и терпел он её только потому, что она приходилась близнецам родственницей.
Да и сама Агапея не жаловала старого профессора:
- Ворон потому триста лет живёт, что по полям брани летает и мертвечину склёвывает, - как бы невзначай сказала она доктору Метцу, пока тот читал газету за утренним кофе. - Чужая смерть - жизнь ему.
Доктор Метц только подивился ходу её мыслей.
- Агапея Тихоновна, с чего вы взяли, что ворон может столько жить?
- Так ведь в народе это испокон веков известно, - ответила она, продолжая махать тряпкой по пыльным полкам.
- Ваша народная мудрость не более чем суеверие. Ворон это не попугай, больше семидесяти лет он не проживёт. А на воле и того меньше. Так что, не выдумывайте.
Сказав это Метц остался доволен собой - рациональное знание должно искоренять житейские вымыслы. Однако он прекрасно понял витиеватый намёк старой крестьянки на долголетие деда и его специфическую работу.
Тут-то он и задумался: а что если близость профессора к мертвецам каким-то неизвестным образом повлияло на продолжительность его жизни? Что если в природе существует пока ещё не открытый никем механизм, где жизнь есть постоянная величина? Тогда смерть есть лишь её отсутствие, а сама жизнь как субстанция способна покидать одно биологическое тело и перетекать в другое. Такая теория могла бы объяснить, почему Книпхоф в свои сто с лишним лет здоров как бык и вынужден притворяться немощным, чтобы хоть как-то привлечь внимание родственников.
Рассуждения о природе жизни и смерти заставили доктора Метца вспомнить о напутствии "московского Сократа". Воскрешение усопших и идея победы жизни над смертью занимали его мысли с тех самых пор, как умерла Хельга. И новый повод для размышлений о вечном ему дал гость из Туманного Альбиона - верный ученик и последователь профессора Книпхофа - сорокапятилетний доктор Рассел.
Он приехал в Мюнхен специально для серьёзного разговора с доктором Метцем, но тот поймал себя на мысли, что не хочет видеть Рассела, памятуя, что для англичанина понятие врачебной этики лишь пустой звук. Но Рассел настоял на разговоре, от которого доктор Метц не смог уклониться.
- Почему вы меня избегаете? - спросил его гость. - Не так часто нам приходится видеться. Почти двадцать лет прошло с вашего визита в Лондон. Тогда я был моложе, да и вы не были профессором.
- Что сейчас с той белой женщиной? - поинтересовался доктор Метц.
- С Мери? - не выказав удивления, переспросил Рассел. - Ничего особенного. Она по-прежнему с нами. Общество, знаете ли, было вынужденно переехать из Лондона и поселиться в загородном особняке. Разумеется, я забрал Мери туда. В подвале для неё оборудовали удобную комнатку.
- Вы держите её в подвале?! - поразился доктор.
- Конечно, - как ни в чём не бывало подтвердил Рассел. - Вы же знаете, она не выносит солнечного света. Когда Мери жила в моей квартире, мне пришлось поставить в лаборатории глухие ставни.
- Я думал, вы собираетесь отпустить её.
- Нет, что вы. Тот реабилитационный комплекс, что написал для Мери ваш дед пока ещё рано опробовать.
- Почему?
- Потому что я привёз вам кое-что. - С этими словами доктор Рассел вынул из саквояжа банку, где в растворе плавало до боли знакомое доктору Метцу шишковидное тело. - Полагаю, предыдущее вы давно расщепили на сотню кусочков и окунули в десятки реактивов. Так что держите новое. И продолжайте исследовать.
Рассел поставил склянку на стол и придвинул её удивлённому доктору Метцу, но тот не решился к ней даже прикоснуться.
Один вид комочка нетленной плоти пробудил в его памяти страшные воспоминания: кричащая Мери, длинный крючок, уходящий вглубь её ноздри, чёрная кровь на абсолютно белой коже и шишковидная железа, подцепленная крючком. Ни один научный эксперимент не стоил таких страданий для живого существа, кем бы оно ни было.
- Нет, доктор Рассел, - резко заявил доктор Метц, - у меня полно работы в университете. Мне некогда заниматься... этим.
Англичанин недовольно передернул плечами и заметил:
- Послушайте, профессор Метц, Общество давно не спрашивает, чего вы хотите, а чего нет. Тогда в Лондоне вас предупреждали, что обратного пути не будет. Но вы на него ступили.
- Увы... - вздохнул доктор Метц, соглашаясь.
И Рассел одобряюще улыбнулся: