— А что, собственно, вызвало ваш великий гнев, позвольте узнать? — продолжал ломаться Кипарисов.
— Ваши рабочие укладывают в экран замороженный грунт — вот что!
— Знаете, в сорокаградусный мороз, в кромешной тьме выдержать технологию просто немыслимо! Это выше человеческих сил!
— Но это надо делать, надо! В этом и моя и ваша обязанность! Не вам мне это объяснять!
Из всех своих подчиненных, кроме Жанны, единственной женщины на участке, Федор только к Кипарисову обращался на «вы». Общая работа на плотине, где и выполнение плана, и заработки определялись усилиями всего коллектива и каждого рабочего в отдельности, где все вопросы, скажем, ударная помощь отстающему участку, прием и исключение из бригады, распределение премий, квартир, решались сообща, где и трудовой вклад, и поведение, и семейные дела рабочего были на виду у всех, сплачивала рабочих, бригадиров, мастеров духом трудового товарищества в единый организм, и между ними устанавливались близкие, дружеские отношения, при которых смешно и неестественно было бы называть друг друга на «вы».
Кипарисов же с самого начала держался в коллективе особняком, интересы участка, борьба за план были чужды ему, и это стало причиной того, что между ним и Устьянцевым не возникло единомыслия, их отношения были отчужденными, натянутыми и ограничивались служебными делами. Поэтому и внешность Кипарисова вызывала у Федора неприязнь. Не по годам полное, одутловатое лицо, курчавая рыжеватая шевелюра, вьющиеся бакены и маленький чувственный рот с иронически выпяченной нижней губой придавали ему самоуверенный, напыщенно-претенциозный вид человека, во что бы то ни стало желающего казаться оригинальным.
— Идемте на плотину! — сказал ему Федор.
Одеваясь, Кипарисов преувеличенно-скорбно жаловался:
— Видите, Жанночка, вместо того, чтобы наслаждаться стихами Бальмонта, приходится коченеть на морозе! Собачья жизнь!
Глава двадцать третья
На передке саней, укутанный в оленью доху, в рыжем лисьем малахае лениво подергивает вожжи Афанасий Шурыгин. Он курит самодельную трубку из березового корневища. Сидящих позади него Федора и Тимофея обдает горьким едучим махорочным дымом, смешанным с резким запахом конского пота; низкорослые якутские лошади упорно месят глубокий, местами доходящий им по грудь, нетронутый снег, их потные лохматые крупы клубятся паром.
Снега, глубокие снега укрыли землю, а снег все падает, летит, плетет в воздухе затейливое белое кружево. Небывалые февральские снегопады завалили дорогу на карьер, из которого брали суглинок, укладка экрана плотины прекратилась, бульдозеры вторые сутки пробиваются сквозь сугробы, и Федор решил воспользоваться вынужденным простоем, чтобы съездить на карьер: случаи доставки промороженного грунта повторялись.
Сюда не доносился день и ночь не смолкающий грохот стройки, и Федор радовался мягкой, ничем не возмутимой тишине, разлитой в лесу, вслушивался в убаюкивающий скрип покачивающихся на сугробах саней, мелодичный, обрываемый ветром звон болтающегося под дугой у коренника колокольца и протяжное гортанное пение Афанасия.
— О чем поет твой отец? — спросил Федор Тимофея.
— Это не песня, — улыбнулся Тимофей. — По привычке охотника, который всю жизнь в одиночку бродит в тайге, отец просто нараспев разговаривает сам с собой. Он жалуется, что нынче худой год — в эту зиму выпало много снега, и белка ушла на север, где снега меньше, и охотники возвращаются домой без добычи.
— А твой отец очень упрямый, — Федор вспомнил, как Афанасий появился на стройке.
— Да, что втемяшится в его башку — колом не вышибешь! На своей шкуре испытал! — беззлобно подтвердил Тимофей.
Афанасий Шурыгин нежданно-негаданно приехал на стройку на паре своих лошадей и сказал, что будет работать здесь, чтобы быть рядом с сыном и Федором, которого он считал своим спасителем, после того как Федор подобрал его со сломанной ногой в лесу. И Федор и Тимофей отговаривали старика: ему нечего здесь делать со своими лошадьми; на стройке сотни мощных самосвалов, экскаваторов, бульдозеров, кранов, — но Афанасий и слышать не хотел о возвращении домой.
С мудрой снисходительной улыбкой на темном сухом лице, усеянном мелкими веселыми морщинками, он терпеливо объяснял, почему должен быть на стройке.
— Машина — хорошо, а лошадка лучше! Машине дорога нужна, а лошадка везде пройдет!