— Сколько дней я тебя ждала… Все глаза проглядела… Ты уж извини, что ворвалась к вам: боялась, что уедешь, не повидав меня…
— Ну что ты, что ты! Я непременно пришел бы к тебе.
— Живу здесь на отшибе. Ни дочурки не вижу, ни тебя. Часы до выходного считаю. А тут дорогу замело. Теперь, думаю, долго не приедешь. Тоскую ночами, слушаю, как сосны шумят, метель воет.
— Я третьего дня был в Улянтахе. Мать хворает, сердце схватило. Возил лекарства ей да продуктов. Видел твою Полюшку. На санках с горы каталась. Разрумянилась, довольна, смеется. Я прокатился с ней.
Наташа забеспокоилась:
— Одна каталась? Бог мой! Ведь сшибить ее мальчишки могут! Как же это бабка глупая ее отпустила? А в чем она была одета? Шарфик на шее был? Красненький такой, с кистями?
— Вот насчет шарфика не помню. Не обратил внимания.
— Эх, ты… Ничего-то ты не замечаешь! Потому что своих детей нет… И долго еще бобылем жить будешь?
— Не знаю.
— Все ее любишь?
— С Катей все кончено. Она замужем.
— Меня не обманешь. Вот ты рядом, обнимаешь меня, целуешь, а чувствую, спокойный ты, холодный…
И не со мной твои мысли. И в глазах твоих тоска… Бедный ты, мой бедный…
— Любовь прошла, Таша. Какое-то другое, обидное и горькое чувство мучает меня.
— Это не любовь, Федя, а гордость твоя уязвленная терзает тебя. Знаю, ты гордый! Мне, Федору Устьянцеву, и вдруг отказала как мальчишке! И на кого променяла: на какого-то пижона, чистоплюя! Видела я его прошлым летом, приезжал на стройку. Уж такой аккуратный! Идет по нашей грязище в блестящих полуботиночках и брючки руками поддерживает, чтобы не замарать!
— Нет, гордость моя тут ни при чем. Обидно, что обманулся я в ней.
— А полюби она тебя — и остыл бы ты к ней, и оставил, как меня. Все вы, мужчины, одним миром мазаны. Не цените того, кто покоряется вам. Любите тех, кто мучает вас. Не любви, не счастья спокойного вы ищете, а мук душевных, переживаний.
— Устал я от всяческих волнений, Ташенька. Покоя хочу.
— Забудь ее! Не даст она тебе ни покоя, ни счастья! Не любила она тебя никогда, только играла тобой.
— Знаешь, я только теперь понял, что это и неважно. Главное, что я ее любил. Свою любовь к ней я ощущал как величайшее счастье.
Наташа долго молчала. Она почувствовала, что не умерла в Федоре любовь к той далекой, неизвестной ей женщине, — такая великая любовь становится как бы частью самого человека и живет в нем, пока он жив.
Она тяжело выдохнула:
— Понимаю тебя, Федечка. Это верно: главное — любить самому. Даже если тебя и не любят. Вот как я — сколько лет не могу тебя забыть. И никогда не забуду!
Голос ее задрожал, она повалилась на кровать и заплакала. Федор поднялся, стал утешать ее:
— Милая, дорогая, успокойся. Прости меня. Я очень виноват перед тобой… Ну чем же я могу помочь тебе, скажи?
Наташа села рядом с Федором, они обнялись и стали смотреть на огонь.
— Теперь уже ничего нельзя исправить. Приезжай иногда. Мне больше ничего не надо. Только изредка видеть тебя. Тогда я оживаю. Счастлива, как в первую нашу весну… Помнишь, на соснах молодые побеги как свечки венчальные, а в овраге черемухи белой невестиной фатой одеты… Не сплю я здесь долгими зимними ночами и все чуда жду. Будто приезжаешь ты свободный, радостный, берешь меня на руки, как тогда, и кружишь так, что сердце заходится, и говоришь, что любишь меня одну. И тут, в ночи, встает солнце и растапливает снега, и среди зимы на глазах растут, поднимаются острые зеленые травинки, распускаются огненные жарки…
Федор заметался по тесной комнатушке.
— Наташа, нельзя так мучиться! Ты губишь себя! Нам лучше не встречаться. Я не стою тебя. Я не могу дать тебе счастья. Ты еще молодая, встретишь хорошего человека…
— Нет, Федечка, нет! — Наташа обняла, зацеловала Федора. — Пусть я буду мучиться, лишь бы быть с тобой!
Она отерла слезы, взяла Федора за руки, он положил голову ей на колени, она стала тихо напевать глубоким, надрывным голосом:
Наутро Наташа вышла проводить Федора. Около барака стояли уже запряженные в сани лошади. Вокруг них, попыхивая трубкой, ходил Афанасий, подтягивал упряжь, что-то ласково гудел им. Тимофей тоже был одет и разговаривал с Поленовым, энергично указывая рукой в сторону глиняных буртов, смутно проступавших в снежной круговерти.