Глава двадцать девятая
Тимофей Шурыгин еще издали замечает мощную фигуру Глафиры Безденежных, спускающуюся с берега на плотину. Женщина спрашивает о чем-то рабочих, угрожающе размахивает руками. Подходит она к Тимофею распаленная, красная, в глазах гнев и возмущение.
— Тимоша, здравствуй! Где Федор?
— В управлении. Зачем он тебе?
— Срочно поговорить надо. Это же какое недопустимое безобразие строители творят! Приехали мужики с машинами, приказывают немедленно в новый город переезжать, а я же не могу!
— Почему?
— Да свинья у меня, Берта, супоросная, Тимоша! Повезут ее по камням, растрясут — ведь семьдесят километров ее, бедную, везти! — и до времени разродится она мертвыми недоносками! Это какой же убыток мне, ты только подумай! Пусть Федя прикажет, чтобы обождали с перевозкой, пока свиноматка опоросится.
— Тетя Глаша, да ведь нельзя ждать! — терпеливо объясняет ей Тимофей. — Ты одна, последняя в Улянтахе осталась! А вода непрерывно поднимается, завтра в поселок и не проедешь, пойми! И затопит тебя вместе с твоей свиноматкой!
Глафира Безденежных никогда не меняет своих решений и никакие доводы Шурыгина не принимает в расчет.
— Неужели нельзя эту воду проклятую остановить, чтобы не поднималась она, пока Берточка моя опоросится?
— Не может этого Федор сделать! И никто не может! Идет заполнение водохранилища! Сегодня мы пускаем станцию! — он указывает на большой красный щит на береговом откосе; под надписью «До пуска первого агрегата осталось» крупные алые буквы: «Сегодня пуск!»
— Нет, Тимоша, ты не то говоришь. Федя мне поможет обязательно. Значит, в управлении он? — Глафира решительно направляется к берегу. Обернувшись, она грозит Тимофею кулаком: — Я все ваше управление вверх дном переверну, а не допущу, чтобы погубили живых тварей, бедненьких поросяточек!
Тимофей с растерянной улыбкой смотрит ей вслед: ну что делать с этой упрямой бабой? Безнадежно махнув рукой, торопливо направляется в машинный зал.
Когда Шурыгин вошел в огромный зал, он был уже заполнен празднично приодетыми рабочими, инженерами, членами государственной комиссии. На лицах улыбки, сдерживаемые сознанием важности происходящего, слышны радостные восклицания, смех. Суетятся корреспонденты с магнитофонами, фоторепортеры, кинооператоры. Один даже забрался на мостовой кран под перекрытием зала и оттуда снимает торжество. Вдоль зала в ряд вытянулись пять круглых, огороженных перилами приямков — места для генераторов; крайний агрегат уже смонтирован и, вздымаясь на десятиметровую высоту, поблескивает свежей серовато-зеленой краской, на металлических деталях весело играют блики света. Вокруг машины хлопочут озабоченные монтажники, по узкой лесенке забираются на самый верх генератора, заканчивают предпусковую проверку. В зале еще стоит сырой запах свежего бетона, из приямков несет влажным холодом. Шурыгин подошел к группе людей, окруживших профессора Радынова. Здесь все знают знаменитого гидростроителя, с уважением поглядывают на остроконечную золотую звездочку на его груди. Тимофей пробрался через толпу и протянул руку Радынову:
— Иван Сергеевич, здравствуйте!
— Ба, Шурыгин! — вскинув седые брови, низким рокочущим басом проговорил Радынов. — Как же, помню, помню. Большущую двойку я тебе вкатил на экзамене! — Он с доброй улыбкой обратился к стоящему рядом Устьянцеву: — Что, этот двоечник изучил все-таки гидротехнику?
— На практике освоил науку, Иван Сергеевич! Отличный инженер! — смеется Устьянцев.
Среди толпившихся около него людей Радынов увидел Бутому, обнял его, расцеловал: