— И по-вашему, это остроумно? Ну и веселитесь… А меня сегодня точно не будет дома, спущусь к тете Маро.
— Любопытно, как у тебя все шиворот-навыворот получается: Генрих живот заметит, а старая, мудрая женщина, тетя Маро, не заметит. Может, оставишь живот дома? — Митя, продолжая возиться со злополучной ногой, искоса взглянул на дочь.
Лицо сосредоточенно, лоб нахмурен, глаза сухие, глядят в одну точку. «Уперлась», — подумал он и безнадежно махнул рукой.
— Делай что хочешь…
Примерно за час до прихода Генриха Таня убрала с вешалки свое пальто, переставила сапоги в комнату, взяла моток шерсти и, предварительно испросив разрешения по телефону, спустилась к тете Маро.
Та, по обыкновению, встретила ее радушно, предложила накормить обедом.
— Сама я уже пообедала, а то бы составила вам компанию, Танечка.
— Тетя Маро, называйте меня на «ты», пожалуйста, даже неловко, правда, — сказала Таня, но от обеда отказалась.
— Ну что ж, на «ты», так на «ты», не возражаю… Вижу, ты шерсть прихватила, хочешь, чтобы я тебе что-нибудь связала? — спросила тетя Маро.
— Я собиралась попросить вас, если можно, научить меня вязать крючком. Вы так ловко это делаете, даже когда разговариваете! Как это у вас получается, что вы и не смотрите на вязание, а пальцы сами собой создают узор?
— Это делают за меня годы труда и терпения. У тебя тоже когда-нибудь получится.
— Неужели? Даже не верится.
— Давай попробуем начать. Раз не будешь обедать, садись сюда, на тахту, сейчас принесу крючок — и начнем.
Она принесла из другой комнаты два крючка и еще один моток шерсти.
— Я тебе буду показывать, а ты в точности повторяй все за мной. Начнем с пинеток?
Таня опешила:
— Почему с пинеток?
— Потому что младенцу теплые пинеточки, особенно собственной вязки, никогда не помешают, — невозмутимо ответила тетя Маро.
Таня молчала, пытаясь вспомнить, когда она могла проговориться соседке. Нет, такого быть не могло.
— Откуда вы знаете? — в недоумении спросила Таня, уставившись широко открытыми глазами на старую женщину.
Та обняла ее, прижала к себе, погладила своей мягкой, ласковой рукой по щеке.
— Ох, деточка, да разве я слепая?
— Но у меня живот только несколько дней всего как стал заметен. Как вы могли догадаться?
— Живота у тебя и правда не было, зато кое-что другое я заметила. Когда долго на свете живешь, начинаешь видеть и понимать то, что ускользает от глаз людей помоложе.
— Но вы ни разу ничего не сказали мне, ни о чем не спросили… — никак не могла прийти в себя Таня.
Тетя Маро засмеялась:
— Зачем спрашивать? Это доктор всегда задает вопросы, потому что ему некогда смотреть на человека — он карточку заполняет. А я спрошу, когда родится ребеночек: как ты его назвала?
— А может, ее… — задумчиво произнесла Таня. Она категорически отказывалась узнать пол ребенка и просила врача, проводившего исследование, ей не говорить, а только записать в истории болезни, или карточке, как назвала это сейчас тетя Маро.
В один из ближайших вечеров Сашенька и Митя поехали к Петру Александровичу упаковывать книги, посуду и кучу мелких, на их взгляд, ненужных вещей, на сохранении которых старик настаивал.
Петр Александрович волновался — не так-то просто на девятом десятке жизни вдруг сорваться о насиженного места и переезжать. Он беспомощно и беспокойно ходил между увязанными стопками книг, которые пирамидками стояли на полу, время от времени останавливался, поглядывал на часы, потом, видимо не в силах унять тревогу, спросил:
— Вы не знаете, почему до сих пор нет Генриха? Возможно, он вам что-то говорил. Его пунктуальность можно занести в Книгу рекордов Гиннеса, но уже прошел час, как он должен был приехать. Не случилось ли чего…
— Петр Александрович, не волнуйтесь, раз обещал — приедет. Последние дни в Москве, дела набегают одно за другим… — стал успокаивать старика Митя.
Но тот не дослушал, сказал с беспокойством:
— В наши дни с иностранцами в Москве любое может приключиться.
— Какой он иностранец! Вы бы послушали, как он шпарит русские поговорки, как сыпет остротами!
— У него и акцента-то никакого нет, — поддержала мужа Сашенька.
— Все это я знаю, однако встречают по одежке, а акцент — уже потом, к сожалению, — вздохнул Петр Александрович.
И тут раздался звонок — пришел Генрих, возбужденный, радостный, с двумя большими полиэтиленовыми сумками.
— Простите, Петр Александрович, только вырвался, даже позвонить не мог. Не сердитесь. Зато все у меня получилось!