– То есть он в любом случае рассчитывал свернуть лавочку, – сказал я.
– Ну да, – нехотя сказала Луиза.
– И сколько денег Дженни отнесла в банк? – спросил я.
Луиза посмотрела исподлобья:
– Где-то тысяч десять. Может, чуть побольше. Некоторые же присылали намного больше пяти фунтов. Пара человек прислали по сотне и написали, что полироль им не нужен.
– Даже не верится.
– Деньги просто хлынули. Чеки и до сих пор поступают. Но теперь их с почты относят прямиком в полицию. Они уже замучились отсылать их обратно.
– А как насчет той коробки с письмами в комнате Эйша, где сказано, что «чек прилагается»?
– А это все люди, чьи деньги были положены в банк и которым отправили полироль.
– Полиции эти письма не пригодились?
Луиза пожала плечами:
– Во всяком случае, забирать их они не стали.
– Вы не против, если я их заберу?
– Да, пожалуйста.
Я сходил за коробкой с письмами, бросил ее у входной двери, потом вернулся в гостиную, чтобы задать еще один вопрос. Луиза снова уже погрузилась в книжку и отвлеклась на меня без энтузиазма.
– А как Эйшу удалось снять деньги со счета?
– Он принес в банк напечатанное на машинке письмо с подписью Дженни, где говорилось, что она хочет забрать деньги, чтобы вручить их благотворительной организации наличными на ежегодном торжественном обеде, и подписанный Дженни чек на все деньги до последнего пенни.
– Но ведь она же не…
– Нет. Это все он. Но я видела это письмо и чек. Банк передал их полиции. Ни за что не скажешь, что это не почерк Дженни. Сама Дженни и то отличить не может.
Она грациозно поднялась на ноги, оставив книгу на полу.
– Ну, вы уже все? – с надеждой спросила она. – А то у меня столько работы… Я сильно выбилась из графика из-за Никки.
Она прошла мимо меня в коридор, но, когда я вышел следом за ней, она вывалила на меня еще одну неприятную новость:
– Банковские служащие Никки не помнят. Они привыкли каждый день выдавать наличные тысячами на зарплату: в Оксфорде очень много предприятий. Они помнили, что с этого счета снимала деньги Дженни, а до момента, когда полиция явилась с расспросами, прошло дней десять или даже больше. Никки там вообще никто не запомнил.
– Профессионал, – сухо сказал я.
– Боюсь, что да, судя по всему.
Она открыла дверь, я наклонился и неуклюже поднял коричневую картонную коробку, стараясь не уронить белую коробочку, которую пристроил сверху.
– Спасибо за помощь, – сказал я.
– Давайте я вам коробку вниз отнесу.
– Сам управлюсь.
Она заглянула мне в глаза:
– Да уж конечно. Гордость-то куда денешь?
Она решительно отобрала у меня коробку и направилась вниз. Я пошел следом, чувствуя себя идиотом. Мы спустились на площадку перед домом.
– Вы на машине? – спросила она.
– Машина за домом, но…
С тем же успехом можно было спорить с морским приливом. Я поплелся за ней, махнул рукой в сторону своего «скимитара»[6], открыл багажник. Она плюхнула коробки внутрь, я закрыл багажник.
– Спасибо, – повторил я. – За все.
В ее глазах снова появился намек на улыбку.
– Если вспомните еще что-нибудь, что могло бы помочь Дженни, – сказал я, – дайте мне знать, ладно?
– Оставьте мне адрес.
Я выудил из внутреннего кармана визитную карточку и протянул ей:
– Там все есть.
– Хорошо.
Она ненадолго застыла с выражением на лице, которое мне не удалось истолковать.
– Знаете что? – сказала она. – По сравнению с тем, что рассказывала Дженни… В общем, я вас себе совсем не так представляла.
Глава 5
Из Оксфорда я поехал на запад, в Глостершир, и прибыл на конеферму Гарви в почтенное, вполне подходящее для воскресных визитов время – в половине двенадцатого.
Том Гарви стоял во дворе конюшни и разговаривал с конюхом. Как только я затормозил, он стремительными шагами направился в мою сторону.
– Сид Холли! – воскликнул он. – Вот это сюрприз! Чего тебе надо?
Я скривился в открытое окно машины:
– Ну почему, как только люди меня видят, сразу думают, будто мне чего-то надо?
– Ну а как же иначе, а? Лучшая ищейка в нашем деле – это все говорят. Даже мы, деревенские олухи, наслышаны про тебя, наслышаны даже тут, в нашей глухомани!
Я улыбнулся, вылез из машины и пожал руку шестидесятилетнему прохиндею. Тому Гарви до «деревенского олуха» было не ближе, чем от мыса Горн до Аляски. Здоровенный бычара, исполненный неколебимой уверенности в себе, с зычным властным голосом и пронырливой цыганской натурой. Его рука, которую он мне протянул, была жесткой, как его деловые повадки, и сухой, как его манеры. С людьми он был суров, с лошадьми нежен. Бизнес его процветал, и если я лично поверил бы в чистоту родословной каждого жеребенка на конюшне только после тщательного анализа крови, то я, вероятно, все же был в меньшинстве.