– Разумеется, она воспользовалась твоим именем, – сказал Чарлз. – Дженнифер Холли.
Я почувствовал, как ловушка захлопывается. Чарлз вгляделся в мое молчаливое лицо и тихо вздохнул с облегчением, – видимо, до сих пор его терзала тревога. «Умеет же он, – с горечью подумал я, – подцепить меня на крючок!»
– Ей приглянулся один мужчина, – бесстрастно сказал он. – Мне он не очень-то нравился, но, с другой стороны, мне и ты не очень-то нравился поначалу… и, по правде сказать, эта ошибка в суждении мне изрядно мешает, потому что я теперь не доверяю первому впечатлению.
Я съел орешек. Меня он невзлюбил потому, что я был жокей и, с его точки зрения, не пара для его породистой дочурки. Я его, разумеется, тоже невзлюбил, за интеллектуальный и социальный снобизм. Даже странно подумать, что на данный момент он, вероятно, самый дорогой для меня человек во всем мире.
Он продолжал:
– Этот человек ее уговорил поучаствовать в какой-то торговле по почте… чрезвычайно престижной и респектабельной, по крайней мере с виду. Достойный способ раздобыть денег на благотворительность… ну, знаешь, как оно бывает. Вроде рождественских открыток, только у них там, кажется, была какая-то восковая политура для старинной мебели. Дескать, купите дорогую политуру, а большая часть денег пойдет на добрые дела.
Он бросил на меня угрюмый взгляд. Я слушал молча, не надеясь услышать что-нибудь хорошее.
– Повалили заказы, – сказал он. – А с заказами и денежки. Дженни с подружкой только и делали, что отправляли посылки.
– А товар Дженни, разумеется, закупила заранее, на свои деньги? – предположил я.
Чарлз вздохнул:
– Тебе ничего рассказывать не надо, ты и так все знаешь, да?
– И все почтовые расходы, рекламу и прочие бумажки оплачивала тоже Дженни?
Он кивнул:
– А все поступления она переводила на специально для этого открытый счет благотворительной организации. В один прекрасный день все деньги со счета сняли, красавчик испарился, а благотворительная организация оказалась несуществующей.
Я смотрел на него с ужасом.
– Ну а Дженни что? – спросил я.
– Боюсь, что у Дженни дела плохи. Могут завести уголовное дело. Причем на всех бумагах стоит ее имя, а имени этого человека нет нигде.
У меня не было слов, даже бранных. Чарлз пригляделся ко мне и медленно, сочувственно кивнул.
– Да, глупость она сотворила изрядную, – сказал он.
– А вы что, не могли ее остановить? Предупредили бы…
Он грустно покачал головой:
– Я об этом ничего не знал до вчерашнего дня, когда она в панике примчалась в Эйнсфорд. Она этим всем занималась у себя на квартире, в Оксфорде.
Мы отправились обедать. Мы ели морского языка, но вкуса я не чувствовал.
– Человека этого зовут Николас Эйш, – сказал Чарлз за кофе. – Ну, по крайней мере, он так себя называл.
Он помолчал.
– Мой адвокат считает, что было бы неплохо, если бы ты его отыскал.
В Кемптон я ехал на автопилоте, руководствуясь исключительно рефлекторными реакциями. Мысли неотвязно крутились вокруг Дженни.
Похоже, что наш развод ничего не изменил. Обеззараживающая процедура – безликое судебное заседание, на которое никто из нас не явился (детей нет, раздела имущества нет, попытки примирения отсутствуют начисто, ходатайство удовлетворить, следующие, пожалуйста), не то что не помогла поставить точку и начать с новой строки – она не тянула даже на запятую. Юридическое оформление развода отнюдь не стало дверью на волю. Преодоление эмоциональной катастрофы было медленным и мучительным, и бумажка стала в лучшем случае аспиринкой.
Когда-то мы сливались воедино радостно и страстно – теперь, если нам случалось встретиться, мы немедленно принимались драть друг друга когтями. Я провел восемь лет, любя, теряя и оплакивая Дженни, и как бы мне ни хотелось, чтобы мои чувства к ней умерли, – они жили. До полного безразличия было еще очень и очень далеко.
Если я ей помогу выбраться из истории, в которую она влипла, Дженни устроит мне веселую жизнь. Если я ей не помогу, я сам себе веселую жизнь устрою. «Ну какого черта, – думал я в бессильной ярости, – какого черта эта дура набитая сделала такую глупость?!»
Для апрельского буднего дня народу в Кемптоне было порядочно, хотя я не в первый раз пожалел, что в Британии чем ближе к Лондону, тем меньше народу на трибунах. Играть на тотализаторе горожане любят, а вот свежий воздух и лошадей – не очень. Бирмингем с Манчестером лишились своих ипподромов из-за всеобщего равнодушия, а ливерпульский ипподром выжил исключительно за счет Большого ливерпульского стипль-чеза[2]. Вот где-нибудь в глубинке ипподромы трещат по швам, вплоть до того, что программок на всех не хватает. Все же самые могучие деревья растут из самых древних корней.
2