Эди оглядела стебли полыни, лежащие на изящном столике розового дерева. Такие безвредные. Кроткие. Желтые кругляши цветков крошились, и пряный полынный запах заполнял тесный номер, хотя их даже не поджигали.
Вайолет на сеансах брала травы россыпью, крошила в блюдечко и тогда уже подносила спичку. Но Эди нужно было легко поджигать их в Завесе, и мать научила ее делать из трав пучки, горевшие ровно и долго.
Последний раз она так готовила травы в тот день, год назад. Вечер начинался совершенно обыденно: Вайолет занималась садом – была ее очередь, – Эди связывала травы в гостиной, единственной комнате их дома, которую отец никогда не удостаивал присутствием, а мать сидела на полу, скрестив ноги и оседлав подушку: она всегда старалась принять эту позу, когда ее дух уходил в Завесу смерти.
О клиенте, заказавшем ее матери работу в смерти в тот день, Эди знала всего две вещи. Во-первых, мать соврала мужу, что собирается навестить тяжелобольную прихожанку их церкви, потому что ей нужно было взять телегу – она встречалась с клиентом за пределами города. И во‐вторых, получить заказ помогла тайная сеть женщин, которые, как и мать, знали правду о смерти – правду, которую она раскрыла дочерям в день их тринадцатилетия.
Смерть, объяснила мать, вовсе не такова, как проповедует с кафедры отец. Нет рая – посмертия для добродетельных – и ада для грешников. Истина была в том, что всех – добрыми они были или злыми – ждали две смерти.
Первая – смерть тела.
И вторая – уход духа.
«Когда умирает тело, – говорила она дочерям своим мягким, убаюкивающим голосом, – дух проходит в Завесу смерти. Большинство духов на сколько-то времени задерживаются там – их утешает близость Завесы к миру живых. Но в конце концов все духи поддаются силе, тянущей их сквозь Завесу и… дальше.
Это вторая смерть. Окончательная. После нее не возвращался ни один дух».
Потом она объяснила, что были, конечно, и те, кто противился этой силе. Иногда это сопротивление ощущали их живые близкие. Она научила сестер, как тогда можно помочь. Иногда духу нужно было напоследок поговорить с любимым – или ненавистным – человеком, оставшимся в мире живых. Иногда требовалась приличная доза розмарина с чуточкой ромашки – помочь духу отпустить слишком прочно въевшиеся тяжелые воспоминания.
Иногда требовались и более радикальные меры.
Эди отложила нож. И ее ладонь вдруг, словно в трансе, легла на белый шелковый кисет, лежащий в углу письменного стола. В кисете хранились травы, которые она всегда держала при себе или рядом. Развязав шнурок, она запустила руку внутрь: пальцы пробежали по разным сверткам и наконец, на дне кисета, сомкнулись на чем-то плотном. На чем-то перекрученном и узловатом.
На корне белладонны.
Она же сонная одурь.
Если зажечь эту траву в смерти, любой дух, вдохнувший дыма, отправится за Завесу – в окончательную смерть. Дух того, кто ее зажег, – тоже.
Эди впервые увидела ядовитый корень тем самым вечером, год назад. Была ее очередь нести стражу, пока мать странствует в смерти. Никак нельзя было, чтобы отец сестер узнал о явно противных христианству делах жены, поэтому, уходя в смерть искать нужного клиенту духа, мать всегда просила одну из дочерей побыть рядом. Так она все равно рисковала быть обнаруженной, но шла на риск ради скромной награды за труды, которая прибавлялась к невеликим, но постепенно растущим сбережениям. Мать хранила их под вынимающимся кирпичом в гостиной и собиралась однажды отдать дочерям.
«Пусть у вас будут возможности, которых я никогда не знала».
Тем вечером Эди обеспокоенно наморщила лоб вовсе не оттого, что заслышала шаги отца на первом этаже. Нет, она заметила, что из матушкиного запасного кисета с травами торчит кончик перевитого корня белладонны – Эди сразу узнала его по рисункам матери. Этот корень настолько опасен, что матушка заставила дочерей пообещать никогда не брать его с собой.
Так почему же взяла сама?
Эди кинула тревожный взгляд на часы на каминной полке. Дух мог без вреда для живого тела оставаться в смерти не так уж и долго. Эди переходила не дольше чем на четверть часа. Лишняя секунда – и остаток дня ее выворачивало всем содержимым желудка. Мать была повыносливее: она могла без видимых последствий ходить в Завесу на полчаса.
Вот только, по расчетам Эди, тем вечером дух матери провел в Завесе куда больше привычного получаса. Поэтому, завидев зловещий корень белладонны, Эди бегом пересекла комнату и села на корточки у неподвижного, безучастного лица матери.
Ее светлые добела волосы – за тридцать лет Завеса слизала с них все краски – были стянуты в привычный пучок на затылке. Закрытые веки скрывали бутылочно-зеленые глаза, такие же, как и у ее дочерей. Кожа была бледной и холодной на ощупь, а дыхание – таким редким, что с непривычки вовсе не понять, дышит ли она.