Могла.
Эди в ужасе смотрела, как мать поднимает над головой руку с зажатым в ней корнем белладонны, почти таким же, как тот, что лежал рядом с телом матери в жизни, и из перекрученного корешка струится черный дым, а на ладонь падают отсветы пламени.
Туман пошел рябью: дух проскользнул мимо матери. К Эди. Но это было неважно. Ведь белладонна курилась черным дымом. Этот дым подчинял всех духов, до которых мог дотянуться, и навеки утягивал за Завесу.
Дыму было плевать, что матушка еще жива. Что ее тело еще дышит. Что она нужна дочерям. Белладонна не щадила никого. И, оцепенело падая обратно в жизнь, Эди понимала: забрав мерцающего духа, дым возьмет с собой и мать.
Теперь, в гостиничном номере, Эди сжимала в руке загнутый корень, который сберегла с того дня. Она заставила себя выпустить его, фаланга за фалангой разжала пальцы. Медленно вынула руку из шелкового кисета, завязала шнурок и взялась за матушкин нож: в ее жилах вновь бурлила решимость.
Она так и не рассказала Вайолет, что на самом деле тогда случилось в Завесе.
Сестра вбежала в гостиную, когда Эди и мать еще оставались в смерти. Она и застала отца стоящим перед женой и дочерью на коленях, выкрикивающим их имена и трясущим их холодные, будто безжизненные тела.
Вдруг на глазах у Вайолет кожа Эди налилась румянцем, и отец в ужасе отшатнулся. Глаза Эди распахнулись, и она рухнула на тело матери, тщетно выискивая хоть тончайшую ниточку связи с ее духом. Моля сквозь сотрясающие всю ее всхлипы – найти дорогу назад, к жизни.
«Богопротивные девчонки. Вы у меня спасетесь!»
Позже Эди позволила Вайолет решить, что она так и не нашла мать в Завесе. Что вернулась несолоно хлебавши и тут же почувствовала, как матушкин дух уходит за грань. Она оправдывала свою ложь тем, что не хотела обрекать сестру на мучительное незнание, которым тяготилась сама. На невозможность понять, что случилось и почему.
Той ночью сестры сбежали. Отец запер их в комнате и отправился готовить все к их излечению. Но Эди и Вайолет связали из простыней веревку, вылезли из окна и сперва на почтовой повозке, потом на пароме добрались до Сан-Франциско.
Вайолет успела забрать небольшую сумму денег, которые мать для них отложила, но этого хватило всего на несколько месяцев. С их природными дарами естественно было податься в медиумы. Но у Эди были на то и свои причины.
Утром их побега, пока Вайолет беспокойно спала в почтовой повозке, Эди нащупала кое-что между банкнотами и монетами, завернутыми в старый матушкин платок.
На клочке бумаги были записаны три имени.
Два из них Эди, заведя связи среди товарок по ремеслу, в конце концов отследила. Ее подозрения подтвердились: действительно, посредством этих женщин мать сносилась с клиентами, но, к сожалению, ни та ни другая ничего не знали про ее последний заказ.
Третье имя привело ее в комнаты на Маркет-стрит, хозяйка которых возмущенно заявила Эди, что да, последние три года их снимала некая мисс Нелл Дойл. Но больше не снимает: скрылась посреди ночи, не заплатив за жилье и стол.
Так вот, через полгода, когда они с Вайолет примкнули к труппе спиритистов мистера Хадла, Эди ни на шаг не приблизилась к разгадке личности последнего клиента матери – и причин, побудивших ее зажечь сонную одурь.
Сморгнув, Эди вновь взглянула на зажатый в руке нож. Когда она опять взялась за него, ее рука не дрожала. Обрезав кончики стеблей полыни, она отложила нож и куском небеленой веревки прочно и надежно связала травы.
Следом она отмотала второй кусок веревки, подлиннее, сложила пополам и принялась аккуратно перевязывать травы в пучок, после каждого узла накидывая веревку накрест.
Закончив, она убрала пучок в белый шелковый кисет.
Потом взяла сверток с сушеной чемерицей и принялась проделывать все то же самое с ней: руки больше не дрожали, и так она трудилась, пока утро не прошло и кисет не заполнился.
4
Эди перепроверила адрес с листовки.
Вообще-то она не собиралась идти на выступление Лоры де Форс, но закончила с травами всего только в половину первого, и до вечернего представления оставалось еще много часов.
Сперва она попыталась подготовиться к выступлению и села разбирать газетные вырезки, которые вложила в свой дневник. Каждая история, будь то пересказ судебного процесса, где муж в который раз получал несправедливую власть над жизнью жены, или эссе против равного права девушек на образование, вызывала в ее душе праведный гнев. Но когда Эди пыталась вылепить из своей злости и негодования убедительную лекцию, она заходила в тупик. Ей все не давала покоя размолвка с Вайолет. Она все переживала, как они выступят перед Мэри Саттон.