А уже на третий день работы в больнице я подошёл к Романовскому с предложением выделить мне одну палату, где я мог бы применять к больным иглорефлексотерапию. Заведующий отделением сдвинул очки к кончику носа и посмотрел на меня поверх оправы.
— Молодой человек, — своим менторским тоном начал он. — Я понимаю, что вам хочется перевернуть фундаментальную медицину, сам когда-то был таким неугомонным. Но нужно быть реалистом. Ваша иглорефлексотерапия советской наукой не признана, поэтому выбросьте из головы все глупости и сосредоточьтесь на выполнении своих прямых обязанностей.
— Но я могу на практике доказать действенность этой методики!..
— Послушайте, Коренев, не испытывайте моё терпение. Вы у нас работаете без году неделя, а у меня от вас уже голова кругом идёт. Вам заняться нечем? Так я вам сейчас найду занятие. Берите истории болезней своих пациентов и изучайте их от корки до корки.
Вот и поговорили… Ничего, я терпеливый, и на моей улице перевернётся грузовик с пряниками. И вообще не пора ли звонить Шумскому? Нет, не жаловаться на своего босса, а по совсем другому вопросу.
Я и набрал. Для затравки поинтересовался, как нога его сына, а услышав, что с ногой всё в порядке, заявил, что у меня были новые, более чёткие видения.
— Не по телефону, — сказал Владимир Борисович, и предложил снова встретиться в уже знакомом здании бывшего ЖЭКа.
Семь вечера меня устраивало, так что в назначенное время я здоровался с уже знакомым усатым вахтёром, который попросил подождать и по внутренней связи пригласил вниз Шумского. День был будним, однако в здании было так же тихо и безлюдно.
Буквально минуту спустя раздались шаги, и я увидел спускающегося по лестнице Шумского.
— Здравствуйте, Арсений Ильич! — приветствовал он меня. — Если хотите чаю с плюшками, то может пройти на кухню. Правда, плюшки вчерашние, но ещё вполне съедобные.
— А что, можно и чайку, — кивнул я. — Да и обстановка там больше располагает к непосредственному общению.
А хорошо тут, на кухне, прямо-таки задушевная, какая-то домашняя атмосфера, думал я, прихлёбывая ароматный чай. В прошлом, конечно, тут было что-то другое, какая кухня в ЖЭКе… Может, какая-то каптёрка.
— Ну что, можно вас поздравить с назначением областную больницу? — улыбнулся Шумский, сделав глоток.
— Для меня самого оно стало полной неожиданностью, — признался я. — Даже не знаю, кого и благодарить.
— Я здесь ни при чём, — выставил перед собой ладони Владимир Борисович.
— Да я на вас и не думал… Так что, рассказываю про видение?
— Внимательным образом слушаю.
— Случилось это два дня назад, во время работы с очередным пациентом. И если не растекаться, так сказать, мыслью по древу, то я видел, как мужчина лет пятидесяти встречается в каком-то парке с другим мужчиной. Тот, другой, говорит на русском, но с явным акцентом. И называет нашего Альбертом Георгиевичем. А наш — то есть первый — незаметно передаёт ему какой-то бумажный свёрток. И в ответ получает конверт. Потом пауза, и уже вижу, как этот Альберт Георгиевич прячет конверт на антресолях. На этом всё.
Я замолчал, а Шумский, задумчиво глядя на меня, по традиции начал крутить на пальце обручальное кольцо.
— Точно больше ничего не помните? — наконец спросил он.
— Точно, — уверенно кивнул я.
— Что ж, и на этом спасибо. Хм, Альберт Георгиевич… Редкое сочетание.
На том и расстались, и я с чувством выполненного долга направился
работать с историями болезней, которые я взял на дом.
Вообще на старом-новом месте работы я появился в качестве своего рода звезды, поскольку здесь уже знали, что мои песни крутят по радио и ТВ. Не исключаю, что Настин этой информацией поделился с Ардаковым, с которым они не то чтобы приятельствовали, но, во всяком случае, поддерживали неплохие отношения, насколько я помню из прошлой жизни. Как бы там ни было, в первый же день заглянувший в наше отделение Ардаков вдруг спросил:
— Что, Коренев, вы и правда песни сочиняете? У нас вся больница только об этом и судачит, что теперь с нами будет работать знаменитый композитор.
Юмор его я оценил. Плосковато. Хотя мужик сам по себе нормальный, это я мог сказать с уверенностью, отталкиваясь от воспоминаний прошлой жизни. Тем более что день-другой посудачили, а затем всё это как-то само собой сошло на нет, разве что в отделении меня коллеги периодически подначивали, мол, когда новую песню сочинишь, чтобы мы её первыми оценили?