Суздаль — некогда славная столица древнейшего русского княжества — многое повидал за свою тысячелетнюю историю. Стены его кремля, замечательные здания многочисленных церквей и монастырей — молчаливые свидетели свершений и событий большой важности. Этот, в подлинном смысле слова, город-заповедник жил в годы Великой Отечественной войны скромной трудовой жизнью тылового города. Впечатление было такое, что жизнь здесь течет в стороне от больших дорог и событий уныло и неторопливо, даже война почти не ощущается.
Почти на каждом шагу все военнопленные без исключения, даже самые закоренелые маловеры, невольно для себя отмечали образцовый порядок, с первого дня заведенный в Суздальском лагере: опрятные жилые помещения, чистое белье, и, пожалуй, главное — сытную пищу. Дневной рацион военнопленного составлял:
— хлеб — 600 граммов;
— сахар — 17 граммов;
— жиры — 15 граммов;
— мясо — 80 граммов;
— картофель — 900 граммов;
— овощи — 400 граммов;
— кофе — 5 граммов;
— табак — 5 граммов.
Больные получали дополнительный паек, включавший мясо, молоко и масло. Особое питание устанавливалось для пораженных дистрофией.
Словом, нормы питания в лагере значительно выше тех, по которым снабжалась в последние месяцы сталинградская группировка вермахта. Что касается генералов и старших офицеров, то им жилось довольно сытно. Они получали разнообразную высококачественную пищу и даже ежедневный табачный паек папиросами высшего сорта «Казбек».
Нельзя сказать, что такие условия содержания «контингента» вызывали у работающих в этом лагере советских людей бурное одобрение. Мягко говоря, это было не совсем так. Все мы много слышали и читали о немецких лагерях для военнопленных Красной Армии. Все знали о зверствах гитлеровцев на советской земле, многие пережили фронт, потерю родных и близких. И потому было трудно и обидно смотреть на хорошо оборудованные и чистые лагерные столовые, удобные жилые комнаты, зал для концертов самодеятельности, бани, библиотеку.
Но наше мироощущение и воспитание властно подсказывали: все это правильно. И столовые, и общежития, и сытная пища, и заботливые врачи — все это отличает нас, советских людей, от фашистов, ставит неизмеримо выше их.
Помню, как с радостным волнением читали мы в «Правде» слова Леонида Леонова: «Народ мой и в запальчивости не переходит границ разума и не теряет сердца. В русской литературе не сыскать слова брани и скалозубства против вражеского воина, плененного в бою… Мы знаем, что такое военнопленный. Мы не жжем пленных, не уродуем их…»
Однако то, что мы узнали о дискуссиях среди пленных по отдельным репликам самых откровенных врагов или, наоборот, самых доверчивых офицеров, — отнюдь не увеличивало наши симпатии к временным жителям Спасо-Евфимьева монастыря.
— Это пропаганда, — утверждали одни, — самая изощренная пропаганда русских. Они хотят расслабить нас, усыпить нашу бдительность, выставить фюрера лжецом и клеветником, чтобы побудить нас к измене присяге.
— Русские просто боятся возмездия за плохое обращение с нами. Они хотят иметь свой шанс на случай поражения, — говорили другие.
Кое-кто даже пояснял, что в этом феномене «прощения» нет ничего удивительного. Мягкосердечные славяне, мол, «пасуют» перед «народом господ», чувствуют свою неполноценность и отдают должное… «рыцарям германского духа».
Были суждения и литературно-психологического порядка:
— Достоевский, — говорили интеллектуалы, — давно объяснил русскую душу. Для нее характерен комплекс «любовь-ненависть».
А кто-то даже припомнил Толстого с его непротивлением злу.
Мы обменивались мнениями по поводу этих суждений и удивлялись самодовольству и тупости, высокомерию и примитивизму наших подопечных.
Множество необычных проблем сразу вставало перед советским человеком, попавшим на работу в лагерь для военнопленных. Во-первых, надо было ни на минуту не забывать, что находишься среди врагов, правда, уже не вооруженных, но отнюдь не ставших друзьями или хотя бы нейтральными. И ничто не может изменить этого ощущения — ни учтивое козыряние встречающихся в «зоне» лагеря офицеров и чисто немецкое щелканье каблуками, ни услужливая готовность выполнять любое распоряжение офицеров лагеря, ни бесконечные «яволь».
Меня несколько дней, как кошмар, мучила мелодия эстрадной песенки, исполнявшейся одним из военнопленных: