Тофик взглянул на фотографию улыбающейся Настеньки, и сложил её пополам. Порвать снимок у него не хватило духа.
— Ух ты, — завистливо протянул Кравчук, разглядывая браслет на руке племянницы.
Мила с удовольствием крутила им перед носом стилиста. Браслет радостно брызгал в разные стороны бриллиантовым блеском и алел рубинами.
— Муж подарил, — сообщила Мила, с утра пораньше прискакавшая к Саше.
— Так у вас, мамочка, полный консенсус? — подмигнул он ей.
— Ага, коитус, — в том же шутливом тоне подтвердила Мила.
Они с Павликом только что прилетели с Сейшельских островов, где проводили свой медовый месяц. Правда, месяц этот ограничился десятью днями: новобрачный деловито сообщил, что выходит на работу. Он передумал возвращаться в благотворительный фонд, к матери, и решил пойти в юридический отдел «Терра — нефть», куда давно звал его отец.
Во время медового месяца Павел был чрезвычайно предупредителен, вежлив и щедр: каждый день в их бунгало специально для Милы доставлялся роскошный букет каких-то диковинных, экзотических цветов. Они наполняли чудным ароматом их уютный домик, и, кажется, даже способствовали тому, что Павел каждое утро набрасывался на молодую жену с утроенным желанием.
Мила поняла, что призрак Жанны больше не висит над ней дамокловым мечом. И уже никогда не будет висеть. Павел вёл себя идеально, как и полагается новоиспечённому мужу. Утром они занимались любовью, завтракали в основном фруктами и соками, и купались в океане, дурачились, валялись на белом нежном песочке.
Потом возвращались, обедали, спали, или отдыхали, сидя в тенёчке в шезлонгах. Иногда перекидывались с другими отдыхающими партеечкой в шахматы или нарды. То есть, играл Павлик, а Мила наблюдала. Единственное, во что она умела играть, это в карты. А приличное общество, как она точно знала, в карты не играет.
Потом плескались в бассейне, который был расположен в метре от входа в их бунгало, пили коктейли и опять занимались любовью.
Вечером шли на дискотеку, которая устраивались специально для молодёжи, сидели в ресторанчиках на берегу, танцевали… Павел нежно прижимал Милу к себе, и она поверила, что теперь он полностью и безраздельно принадлежит только ей.
А ночью опять любили друг друга — сумасбродно, как бывает только в юности и только по большой любви. Впрочем, Мила догадывалась, что так ещё бывает, когда человек изо всех сил отгоняет от себя тени прошлого и старается доказать самому себе, что настоящее — прекрасно! Но она предпочла не развивать дальше эти мысли.
В первый же день их приезда Павел подарил ей роскошные серьги с рубинами. А в последний день — этот самый браслет, которым она хвасталась перед дядей. Он потрясающе подходил под серьги с рубинами, и обручальное кольцо, в котором тоже были рубины, и очень нравился его обладательнице.
— Ты похудела, что ли? — завистливо поинтересовался Кравчук.
В последнее время у него что-то появился животик, и второй подбородок. А Мила выглядела чудесно: свежая, загоревшая, похудевшая и даже помолодевшая.
— Да? — обрадовалась она. — Возможно! Знаешь, Павел меня мучил сеансами любви по три раза на дню!
— Везёт тебе, — вздохнул Кравчук.
После того официанта в греческом доме Резника у него не было ни одного любовника.
Мила вдруг посерьёзнела.
— Даже не знаю, что сказать, — пожаловалась она, отложив браслет в сторону. — Вроде бы всё хорошо, я добилась Павла, и он без ума от меня. Ну, или делает вид, что без ума. И теперь я могу попросить деньги у него на свой новый альбом, и могу заняться поиском авторов и музыкантов, правильно? То есть я реально могу сделать себе ошеломляющую карьеру. Но почему же меня всё это не радует?
Саша перестал думать об отсутствии любовников и уставился на Милу, внимая каждому её слову.
— Почему же у меня такое чувство, будто всё это не моё, будто я заняла чужое место, и всё это досталось мне по ошибке? — продолжала она.
Стилист хмыкнул.
— Может, потому, что ты столько сил положила на этот алтарь, что уже и счастью своему не веришь? — предположил он.
Мила покачала головой.
— Ну тогда… тогда, мамочка, есть ещё одно объяснение: ты и вправду обманом заняла чужое место. И оно всю жизнь будет обжигать тебе задницу, и напоминать о том, что твой шесток — вовсе не этот, и что когда-нибудь тебя с него скинут, а это место займёт та, которой оно по праву принадлежит…
Жанна, одетая в новую шубу из щипаной норки белого цвета, которая очень шла к её выкрашенным в чёрный цвет волосам, стояла у могилки отца.
Возле неё была установлена стела, на которую и смотрела Жанна. Она положила на могилу отца букет белых кал, и он трогательно колыхался на холодном зимнем ветру.
— Вот и я, папочка, — прошептала она, чувствуя, как одинокая слезинка поползла из уголка глаза по щеке.
Но она не торопилась утирать её. Наоборот, позволила, чтобы из другого глаза потекла ещё одна слезинка.
Это было удивительно чувство: Жанна с детства не умела плакать. Ей никогда этого и не хотелось. И, только после того, как она была вынуждена уйти от Павла, тогда ей очень хотелось заплакать. Но она себя сдержала. Она же — дочь Малика, не пристало ей плакать! Она — сильная женщина, которая не плачет!
А теперь ей даже не было стыдно за то, что по ещё щекам несутся слёзы, убыстряя свой путь. Это достижение не Жанны, Ирины.
Но она поумнела. Она теперь не пытается полностью исключить из себя Ирину. Жанна старалась постепенно приучать себя к мысли, что Ирина — вовсе не враг ей. Что это просто определённое состояние её организма. И что, может быть, даже вовсе не плохо, когда ты из одной женщины превращаешься в другую, и в тебе живёт не одно существо женского пола, а сразу два?!
Но всё это были игры разума. А на деле Жанна частенько срывалась, хоть и пыталась поддерживать любовь и уважение к себе, несмотря на то, кем она являлась на данный момент — самой собой или Ириной. И, потом, кто бы мог сказать ей правду: какая она на самом деле? Правда ли именно она — Жанна, а Ирина — это приграничное состояние?