Он пошарил рукой по тумбочке, нашел чашку с каким-то соком, но, сделав глоток, раздумал пить. Вдруг опять что-нибудь оглушающее? Выпьет и снова провалится в сон. А надо выяснить. Обязательно… Что? Что выяснить?
Цепляясь за спинку кровати, встал, нащупал на стене выключатель и зажег свет. Зачем ему это? Мысли в разброде, голова идет кругом. И ведь знает, что еще рано разгуливать, но позарез нужно выяснить… Руки! Вот что. Поднес их к глазам и долго рассматривал. Может, затронут зрительный центр и отсюда искажение реальности? Во всем теле свинцовая тяжесть, и кажется, будто стал ближе к земле, уменьшился в росте. Однако ни кровать, ни тумбочка не изменили очертаний. Почему?
На миг мелькнуло смутное подозрение, но он тут же прогнал его прочь — это невероятно. Посмотрел на ноги. Они тоже показались не своими. Вместо загорелых спортивных ног увидел чужие с утолщенными суставами, покрытые курчавыми волосками. Надо бы запомнить все и подробно доложить профессору. Раздвоение личности? Не похоже.
Задрал больничную рубаху с тесемками на груди и убедился, что все тело воспринимает как чужое. Вновь тяжело заворочалось подозрение, которое он инстинктивно отгонял. Неудержимо потянуло к черному стеклу окна. Подошел, заглянул в него и отпрянул — оттуда в упор смотрел незнакомый мужчина, как и он, с перевязанной головой.
Тогда, как был босиком, в трусах и рубашке, вышел из палаты и пошлепал по коридору. Свет из сестринской освещал часть коридора и трюмо. Он подошел к зеркалу, осторожно прикоснулся к его прохладной поверхности. Человек в трюмо проделал то же. Потрогал перевязанную голову, и человек в точности повторил его движение. Незнакомец был немного ниже среднего роста, лет сорока, с узкими щелками глаз на детски пухлом лице.
— Очень, очень интересно, — прошептал он, рванул с головы повязку и без чувств рухнул на пол.
Утром ночная няня, охая и заливаясь слезами, докладывала на пятиминутке о том, что случилось ночью. Часам к трем она вымыла полы и легла в коридоре на пустой кровати. Дежурная и постовая в это время кипятили в сестринской шприцы. Едва няня прикорнула, как услыхала, что кто-то из больных вышел в коридор. Она приподнялась и обомлела — это был тот, «тяжелый».
Профессор, слушая ее рапорт, раскачивался из стороны в сторону, как от зубной боли. Потом молча встал и ушел в свой кабинет.
Больной не приходил в сознание два дня. К его кровати приставили другую, более добросовестную сестру, и о каждом его движении она докладывала врачам.
К середине третьего дня он очнулся. Увидел у кровати эффектную большеглазую девушку и подмигнул ей. Девушка не ответила ни улыбкой, ни смущением, а почему-то вскочила со стула и уставилась на него с испуганной готовностью. «Должно быть, здорово изменился», — подумал он. Обычно женщины по-иному реагировали на его заигрывания.
— Как вас зовут? — спросил с легкой досадой.
— Лена Октябрева, — по-школярски быстро ответила она.
— Какой глупый и совершенно фантастический сон приснился мне, — сказал, потягиваясь.
— Какой же? — пролепетала сестричка, нервно поправляя накрахмаленную шапочку.
— А вы любите фантастику?
Она молча кивнула и покраснела.
— Неправда. Обожаете стихи и любовные романы. Ну да неважно. Так вот, сон мой хоть и фантастический, но не совсем. Мы с профессором Косовским как раз работаем над этой проблемой… Я потом расскажу о ней подробней. Приснилось мне, будто я залез в шкуру другого человека. Да-да, в самом прямом смысле. Знали бы, как это жутко. И такой явственный сон, бррр! Как бы после него не отказаться от своих экспериментов. Будто подхожу к зеркалу, гляжусь в него, а там вовсе не я, синеглазый и прекрасный, а какое-то чучело! Глазки маленькие, заплывшие, сам толстячок, а уверяет, будто он — это я. Вот что значит заработаться. Последнее время я дневал и ночевал в лаборатории. Есть у меня обезьянка… Но об этом после. И вот снял я рубашку, смотрю, а у меня вся грудь покрыта поросячьими шерстинками. И пальцы — слышите! — пальцы, как у фотографа, когда не пользуется пинцетом. Желтые от химикатов. Вот эти мои пальцы. Да так явственно… — Он замолчал и побледнел. — Вот! Опять не мои! Надо бы сказать профессору. — Он рванулся с кровати, но девушка неожиданно сильно придержала его.
— Лежите, прошу вас! Я все объясню, — горячо заговорила. — Только лягте. Об этом пока нельзя, но лучше я, чем кто-нибудь. Никто не знает, что я — соседка Ивана Игнатьевича. Того самого, Бородулина. Нет, лучше я с самого начала. Только лягте, умоляю!
Он опустился на подушку и нетерпеливо повернулся к ней лицом. В глазах его она прочла догадку и, всхлипнув, подтвердила:
— Да-да, это так.
— Но ведь не может быть! — Он рванул на себе рубаху, тупо уставился на грудь, заросшую курчавыми волосами.
— Не надо, — девушка укрыла его одеялом до подбородка. Он не сопротивлялся, лежал молча, вздрагивая.
— Напрасно переживаете. То есть я другое хотела сказать, — сбивчиво начала Октябрева. — То, что с вами случилось, не укладывается в голове и я, право, не знаю, как вам удастся перенести все это. Но вам все равно повезло. Вы уже скончались и вот — живы. Не перебивайте! Да-да, ваша личность жива! А разве было бы лучше, если б вы проснулись, скажем, без рук, без ног? Да вам, может, повезло так, как никому, кто попадал под машину! Учтите, Иван Игнатьевич был по-своему обаятельным. Но когда вы вот так, как сейчас, смотрите на меня, я не узнаю его, он подурнел. У него был совсем другой взгляд. — Она перевела дыхание и покраснела. — Простите, я так сумбурно все изложила. — И оглянулась на дверь. — Только, пожалуйста, не выдавайте меня, а то не зачтут практику. Мне очень, очень жаль Ивана Игнатьевича — он был прекрасным человеком. Когда я училась в десятом классе, он сфотографировал меня на велосипеде, и это фото заняло первое место на республиканской выставке. И вообще, я обязана ему жизнью. — Она заплакала, но вскоре успокоилась и рассказала, как однажды зимой, еще девчонкой, каталась на коньках по замерзшему озеру, вдруг лед проломился, и она стала тонуть. А тут, на счастье, Иван Игнатьевич проходил, бросился в полынью. Спас.
— Не знаю о ваших нравственных достоинствах, — закончила она, — но Иван Игнатьевич был редкой доброты человеком. Вы должны быть благодарны ему. И любить его.
— Его? Любить? — пробормотал вконец подавленный больной.
Девушка сидела, шмыгала носом и гладила его руку, не отдавая себе отчета в том, кого же она все-таки успокаивает, Бородулина или Некторова. Он бездумно смотрел на нее и молчал. Наконец, голосом Бородулина проговорил: — Оставьте меня в покое.
— Нет, — ответила она. — Не имею права.
— Вы злая, ужасная. Никогда еще не встречал такой интриганки, — вдруг спокойно сказал он. — Насмотрелись дурных фильмов и разыграли передо мною фарс. Позовите профессора.
— Меня же из училища исключат, — ахнула девушка.
— А мне плевать. Профессора! Сюда! — выкрикнул он.