«Событие в Нью-Мексико, — указал госсекретарь Бирнс в меморандуме на имя Трумэна, — дало нам великую власть… В конечном итоге это будет иметь решающее значение на все послевоенное развитие мира…».
О том, какое влияние оказало сообщение о первом ядерном взрыве на поведение Трумэна во время последующего заседания с участием советской делегации во главе со Сталиным, удивленно повествует Черчилль: президент «совершенно преобразился и начал диктовать русским свою волю».
Последовавшее затем двойное применение атомной бомбы явилось не столько последней американской боевой акцией Второй Мировой войны, сколько первой крупной операцией «холодной войны» с Россией.
«Шпигель», Гамбург
ПРИЛОЖЕНИЕ V
Станислав Пестов, бывший сотрудник Внешней Разведки, известный писатель и публицист, имел редкую возможность наблюдать изнутри за мучительным и трагическим процессом создания советской атомной бомбы.
«Товарищ Сталин — Вы большой ученый!»…
…В обстановке, когда конструкторы Андрей Туполев и Сергей Королев, нарком боеприпасов Борис Ванников и многие другие вынуждены были обдумывать свои идеи за решеткой, когда автомат считался «оружием для разгона полицией демонстрантов и непригодным для боя…», когда изобретенный у нас радар был объявлен также, «непригодным на войне», когда у принимавших важные решения чиновников крепко сидело в голове, что пуля — дура, а штык молодец, трудно было ожидать от высших эшелонов власти внимания к атомным проблемам.
Тем более, что «вождь всех времен и народов» был занят в основном «укреплением бдительности», поиском «внутренних врагов» и дворцовыми интригами…
Сосредоточивший в своих руках власть необъятную, генсек имел образование «духовное — неоконченное», и даже в тех вопросах, где считал себя знатоком, — в истории, языкознании, национальных отношениях — проявлял известное невежество.
Самым сложным техническим устройством, доступным вождю, была подслушивающая аппаратура, которую он держал в своем письменном столе, — она давала возможность подключаться к кремлевским телефонам и подслушивать беседы ничего не подозревающих обитателей Кремля. Наука же предлагала отнюдь не готовую для применения бомбу, а всего лишь идею, которую надо было еще воплотить, а прежде — понять. А понимание требовало знаний, в чем никак нельзя было упрекнуть ни самого Сталина, ни его окружение. Сбылась исконная большевистская мечта о том, чтобы кухарки управляли государством.
Чего стоил только один «кухаркин сын» — Клим Ворошилов, ставший легендой при жизни и кумиром миллионов «ворошиловских стрелков»… Что мог посоветовать лихой рубака в области атомов, о которых другой известный маршал выразился так: «…коли этих атомов не видно, то, может, их и вовсе нету, а эти ученые дурят нам головы?»…
«Назначен… академиком»
«Впервые я лично познакомился с Курчатовым, — вспоминает Первухин, — в январе 1943 года, когда он вместе с Алихановым и Кикоиным был мною приглашен для беседы в области атомной физики. В конце беседы мы у условились, что Игорь Васильевич вместе с Алихановым и Кикоиным напишут записку, в которой изложат свои предложения по организации в СССР работ в области атомной тематики. Через некоторое время на Курчатова было возложено научное руководство… Ему также поручено подготовить доклад о возможностях и сроках создания атомной бомбы…
Он собственноручно написал для меня справку об основных атомных частицах: протоне, электроне и нейтроне, в которой популярно изложил их значение в строении атома…»
Кроме этой шпаргалки, из которой парком химической промышленности и одновременно зампред Совнаркома СССР с удивлением узнал, что атом состоит из частиц, Курчатов с командой, куда вошли Зельдович, Кикоин, Алиханов и Флеров, разрабатывал стратегию развития будущих отраслей атомной промышленности. В течение почти двух месяцев в номере гостиницы «Москва», где поселился Курчатов, готовилась сначала записка для ГКО с обоснованием возобновления исследований по ядру, а затем и программы работ по строительству разделительных заводов, испытательных полигонов, урановых рудников и обогатительных фабрик. Наконец, 12 февраля 1943 года ГКО принимает постановление о создании секретного центра по исследованию и координации работ, связанных с ядерным оружием — так называемую лабораторию № 2. Позже ее переименовали в ЛИПАН — лабораторию измерительных приборов Академии наук СССР, а затем — в Институт атомной энергии — ИАЭ.