Это письмо Съезду писал наш товарищ. Наш брат.
Наш брат, два года отвоевавший ту же войну, что воюем теперь мы, сидел в мирном Союзе в тюрьме и ждал расстрела. Он ни в чем не оправдывался, он просто рассказывал шаг за шагом свою жизнь. Его биография была ненамного длиннее биографии любого из нас: школа, ПТУ, совсем немного работы и армия. И старший лейтенант с большой любовью описывал своих учителей и свою школу, которую окончил с золотой медалью. Слушая письмо, мы вспоминали своих собственных учителей, с которыми расстались совсем недавно, но которые остались в другой жизни. Старший лейтенант писал, что с детства мечтал о службе в армии и готовил себя к ней. И это тоже находило отклик в наших умах: большинство из нас готовилось к будущей службе — с детства и мы косяками записывались в спортивные секции, чтобы не быть хиляками. Тепло говорилось о военном училище, которое он окончил с красным дипломом. Годы спустя он вспоминал своих преподавателей и командиров, описывал их с большим уважением. Служба в войсках в Союзе была у него совсем короткой: его направили в Афганистан и то, что из его части направили именно его, он воспринимал как проявление большого доверия и большую честь — защищать интересы своей Родины с оружием в руках. Про свою службу в ДРА писал скупо и без героизма. Просто — выполнял задания командования по уничтожению бандформирований. Своей службы на позиции коснулся скупо, но даже по этим двум-трем строчкам мы могли ясно себе представить унылые дни безвестного взвода, потерянного в пустыне на позиции. Если даже в полку, где есть относительная цивилизация, где есть газеты, библиотека, спортзал и несколько раз в неделю крутят фильмы, мы стремительно тупеем и необратимо звереем друг от друга, то что тогда говорить про службу на позиции? Что можно вообще сказать о полутора десятка вооруженных человек, никто из которых не может покинуть крошечный выжженный и пыльный участок планеты, ограниченный со всех сторон траншеями, капонирами с техникой и минными полями? Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц смотрят они в одни и те же лица и на обрыднувший до тошноты пейзаж вокруг, зная, что до самого дембеля никаких изменений не будет и ждать их бесполезно. Тут никогда ничего не будет! И не будь календаря, никто из них не отличил бы июнь от августа: то же синее небо, то же палящее солнце, та же безжизненная пустыня и тот же ветер катит колючие шары саксаула, такие же какие катил вчера и год назад.
Взвоешь от такой службы!
Волком завоешь. Посреди ночи, обдолбившись чарсом, поднимешь обветренное лицо к луне и станешь выть, заглушая и распугивая окрестных шакалов.
— Его расстреляют, товарищ подполковник? — спросил кто-то из саперов.
Плехов сложил листки вчетверо и засунул их в нагрудный карман.
— Не знаю. Может, и помилуют, — вздохнул он вместо ответа, — как Съезд решит. Хотя — вряд ли. Тут политика…
Настроение у всех сидящих в клубе стало подавленным. Не было никого, кого бы это письмо не тронуло. Всем было жалко незнакомого старшего лейтенанта. Слишком глубоким, из самой души криком было это его письмо. Он не просил прощения. Он просил снисхождения. Заверял, что он, воспитанный Коммунистической партией и Ленинским комсомолом, всегда оставался верным сыном своей Матери-Родины и еще может принести ей пользу. Даже оркестранты сгрудились в кулисе, слушая письмо.
Из другой кулисы на сцену двое выводных с автоматами с примкнутыми штык-ножами вывели… Сиглера. Плехов посмотрел в его сторону и из другого кармана достал другое письмо.
— Товарищи солдаты и сержанты. Послушайте еще одно письмо. Его мне прислала простая советская женщина, мать этого… — Плехов снова посмотрел на Сиглера и подобрал слово, — …младшего сержанта.
Видимо подполковник сам был под сильным впечатлением от только что прочитанного письма смертника, потому что письмо матери Сиглера он читал негромко. Но как бы тихо он ни читал, его слышали даже на задних рядах. В клубе сейчас никто не издавал ни звука, ни скрипа.
Писала немолодая женщина, обеспокоенная судьбой своего любимого сына. Нет, он не жалуется, но в его письмах домой сквозит какая-то безысходная тоска. Читая и перечитывая сыновние письма женщина не в силах сдержать слез. Материнское сердце подсказывает, что с кровиночкой что-то не в порядке. Простая женщина, рядовая труженица обращалась к замполиту части, в которой служит ее сын. Может быть, в части имеются неуставные отношения? Может быть сына затерроризировали деды? Ее мальчик рос всегда таким тихим и послушным… А может, он еще не втянулся в службу?