Возможно, правда, что, если бы производительный труд и впредь был по силам женщине, она бы вместе с мужчиной покоряла природу; человеческий род противопоставил себя богам в лице индивидов мужского и женского пола, но женщина не смогла овладеть возможностями, что сулили орудия труда, Энгельс недостаточно полно объяснил суть ее поражения: мало сказать, что изобретение бронзы и железа коренным образом изменило соотношение производительных сил и что женщина тем самым попала в невыгодное положение; самого по себе этого невыгодного положения недостаточно, чтобы объяснить, почему она попала под гнет мужчины. Пагубным для нее оказалось то обстоятельство, что, не став для работника товарищем по труду, она была исключена из человеческого mitsein; исключение это нельзя обосновать ее слабостью и более низкой производительностью труда; мужчина не признал ее себе подобной потому, что она не разделяла его способа труда и образа мыслей, что она пребывала во власти тайн жизни; а раз он не принимал ее, раз она сохраняла в его глазах статус другого, то единственное, что он мог сделать, – это стать ее угнетателем. Мужская воля к экспансии и господству превратила женскую слабость в проклятие. Человек хотел максимально использовать новые возможности, которые открыла перед ним новая техника, – и прибегнул к подневольной рабочей силе, обратил в рабство себе подобных. Поскольку труд рабов гораздо производительнее труда женщины, она утратила экономическую роль, которую играла в племени. А господин нашел в отношениях с рабом куда более радикальное подтверждение своему господству, чем в своей ограниченной власти над женщиной. Поскольку женщина внушала почтение и страх своей способностью к деторождению, поскольку она была другой, нежели мужчина, а значит, обладала тревожными чертами другого, постольку она в известной степени держала в зависимости мужчину, пусть и сама зависела от него; обоюдные отношения господина и раба актуализовывались для нее на деле, и тем самым она избегала рабства. Раб не защищен никаким табу, он – всего лишь подчиненный, не иной, а низший, и актуализация диалектического механизма его отношений с господином займет целые столетия; в сложившемся патриархальном обществе раб есть лишь вьючное животное с человеческим лицом, и господин обладает над ним тиранической властью; это наполняет господина гордыней, и он обращает ее против женщины. Все, что он выигрывает, он выигрывает в ущерб ей; чем могущественнее становится он, тем ниже падает она. В частности, став собственником земли[40], он требует и собственности на женщину. Прежде он был во власти маны, земли вообще – теперь у него есть своя, отдельная душа и конкретные земли; освободившись от власти Женщины как таковой, он претендует на конкретную женщину и свое потомство. Он хочет, чтобы семейный труд, используемый им во благо своих полей, был целиком его, а для этого нужно подчинить себе всех работников – так он порабощает жену и детей. Ему нужны наследники, в которых продолжится его земная жизнь, ибо они унаследуют его владения и после его смерти воздадут почести, необходимые для упокоения его души. На утверждающуюся частную собственность наслаивается культ домашних богов, и наследник играет одновременно и хозяйственную, и мистическую роль. С того момента как земледелие перестает быть по сути своей магическим действом и превращается прежде всего в созидательный труд, мужчина являет себя как порождающая сила; он притязает на своих детей точно так же, как на свой урожай[41].
Главная идеологическая революция в первобытные времена состояла в переходе от родства по материнской линии к агнации – родству по линии мужской; отныне мать низводится до уровня кормилицы, прислуги, а всю полноту власти получает отец; все права принадлежат ему и передаются через него. Аполлон в «Эвменидах» Эсхила возвещает эти новые истины: «Дитя родит отнюдь не та, что матерью зовется. Нет, ей лишь вскормить посев дано. Родит отец. А мать, как дар от гостя, плод хранит, когда вреда не причинит ей бог»[42]. Очевидно, что подобные утверждения проистекают не из научного открытия, – это символ веры. Видимо, познав на техническом опыте понятие причинности и почерпнув из него уверенность в собственных созидательных способностях, мужчина пришел к выводу, что для продолжения рода он так же необходим, как и мать. Идея предшествовала наблюдению, но наблюдение всего лишь отводит отцу роль, равную роли матери: оно заставляет предполагать, что естественное условие зачатия – это встреча спермы и менструации; мысль Аристотеля о том, что женщина есть только материя, тогда как «лучшее и божественное есть начало движения, являющееся в существах, возникающих мужским»[43], отражает волю к могуществу, превосходящую любое знание. Приписывая потомство исключительно себе, мужчина окончательно освобождается от власти женского начала и отвоевывает у женщины господство над миром. Отныне уделом женщины становится деторождение и выполнение вспомогательных задач, она утрачивает и практическую значимость, и мистический авторитет, превращаясь в служанку.
41
Подобно тому как женщина отождествлялась с бороздой, фаллос теперь отождествляется с плугом, и наоборот. На одном рисунке касситской эпохи к изображению плуга добавлены символы полового акта; впоследствии тождество фаллоса и плуга нередко находило отражение в скульптуре. В некоторых австроазиатских языках слово «Iak» означает одновременно «фаллос» и «заступ». Существует ассирийская молитва, обращенная к богу, «чей плуг оплодотворил землю».