— А ведь пробовали… В сорок пятом году ансамбль Александрова выступал перед военнослужащими союзных армий. Генерал Бредли — вы знаете, конечно, начальник штаба американской армии, решил тоже показать класс. И не нашел ничего лучше, как на самолете привезти из Парижа скрипача Хейфица. Обрядил ею в солдатскую форму и выпустил на сцену, как представителя своей армии. Хейфиц, конечно, великий скрипач, но форма его сковывала, мешала, и выступление оказалось далеко не тем, какого можно было от него ждать.
Между прочим, недели три назад в Берлине я тоже приятно отдохнул. Во Фридрихштадпаласе посмотрел «Трехгрошовую оперу» Брехта в его постановке. Здорово! Да, времени, конечно, маловато.
— Брехт! Брехт! — наша гордость и надежда. Он закладывает основы реалистического направления в нашем театральном искусстве.
Зазвенел телефон. Енок с кем-то спорил, доказывал. А когда повесил трубку, убрал рисунок в стол.
— Ну вот и поговорить нам не дали о вещах приятных. Так что же, вызвать Циске?
— Подождите. У меня к вам очень серьезный разговор. — И Фомин изложил Еноку разработанный им и Кторовым оперативный план вербовки Штаубе.
— Думаю, что получится, — согласился Енок. — Я — за! И люди есть, которые справятся с этим делом. Через два дня выскажу вам свои соображения…
Потом привели Циске. Он вначале все отрицал. Бледный, едва сдерживая волнение, Енок стал напоминать ему о прошлых встречах. И тогда Циске прорвало. Злобно тараща глаза, он выкрикнул:
— Жаль, что я не узнал тебя там, в Заксенхаузене, красная собака. Ты бы ползал передо мною на коленях, моля о смерти, как о жизни.
Евгений видел, какого труда стоило Еноку удержаться и не вступить в перебранку с Циске, не реагировать на его слова. Енок надавил кнопку и вызвал конвоиров.
— Вот такие зверюги стерегли нас в лагере, геноссе Евгений, — сказал Енок, мало-помалу успокаиваясь. — Мы будем судить его в присутствии бывших узников Заксенхаузена — там, где он совершал свои злодеяния. Думаю, у него ненадолго хватит этой ярости. Он скиснет и еще начнет каяться. Будете разговаривать с Мюллером?
— Нет, с вашего разрешения, я заберу его с собой. Преступления совершены им на моей Родине. И судить будут там, где он их совершал.
— Это справедливо, геноссе Фомин. Вот его документы. Теперь о Бломберге. Ваша просьба выполнена. — Енок положил на стол листок бумаги.
«22-го в 17.00, — прочитал Фомин, — я, совместно с коллегами, осуществил наблюдение за Бломбергом Юлианом, который вышел из собственного дома по Шиллерштрассе, 5 в сопровождении супруги госпожи Бломберг. Она проводила его к трамвайной остановке, где он сел в маршрут 11.
Бломберг доехал до главного вокзала, зашел в кассы, приобрел билет до станции Айзенах, после чего купил газету и прошел в зал ожидания № 2. За несколько минут до прихода поезда я подсел к господину Бломбергу, предъявил ему значок КРИПО[34] и предложил следовать за мной. Спокойно, без тени тревоги, он спросил меня: не ошибаюсь ли я в своих действиях, и, удовлетворившись моим ответом, проследовал за мной к машине и был доставлен в помещение полицайпрезидиума. В пути Бломберг никаких вопросов не задавал. Вахмайстер Аксельман, дублировавший наблюдение, доложил, что задержание Бломберга на вокзале прошло незамеченным для окружающей публики.
Обервахмайстер Г. Бухгольц».
— Значит, Бломберг здесь. Его можно пригласить сюда, геноссе Енок?
— Конечно. Сейчас, — Енок позвонил по телефону, и полицейский ввел в кабинет старика в темно-сером, потертом, но опрятном, отглаженном костюме: над высоким лбом, обильно изрезанном морщинами, топорщился седой ежик, а брови были рыжие, похожие на гусениц. Бломберг выглядел значительно старше своих пятидесяти семи лет.
Енок предложил ему сесть.
— Спасибо, — Бломберг привычным движением поддернул складки брюк, сел и окинул кабинет безучастным взглядом.
«Он действительно удивительно спокоен, — отметил про себя Фомин. — Что это? Уверенность в нашей неосведомленности или полное безразличие к своей судьбе? Если последнее, то это опасно».
— Как вы считаете, господин Бломберг, почему вас доставили сюда? — спросил Фомин.
— Я достаточно пожил, господа, и много видел, чтобы чему-нибудь удивляться. Если вы сочли мой арест необходимым, значит, так надо.