“Все! Завтра! Смываюсь! Отсюда! Черт! Во! Зьми!” — думала я на выдохах.
Та часть города, куда я бежала, была менее зажиточная. Дома тут были маленькие и бревенчатые, а не каменные, и вместо улиц я попала в путаные закоулки между хозяйствами.
Вот они-то и подвели меня. Закоулок, куда я свернула, оканчивался тупиком и упирался в пустой сарайчик и стойла. Я врезалась в бочку, обрушила под ноги своим преследователям какие-то доски и грабли. Я надеялась, что мне удастся влезть на крышу и уйти по ней. Пусть тогда ловят меня в воздухе.
Вот я прыгнула на полуразобранную поленницу, уцепилась за выступающее бревно, перебросила туловище на балку и почти уже была на крыше, когда поняла, что эта балка подо мной совсем гнилая.
“Чтоб тебя”, — успела я подумать, падая.
Сегодня был определенно не мой день. Висок пронзила острая боль, мир зашатался и полетел ко всем чертям, прихватив с собой мои шансы на хорошее окончание этой истории.
Я пришла в себя на каменном полу. Голова трещала и гудела, как чугунный самовар, в области виска пульсировала боль.
-…ну что, стерва лопоухая, — пробился сквозь пегий липкий туман чей-то мерзкий голос, — ты мне попортила лицо, а я попорчу тебя…
Я резко открыла глаза. Мир то лучился агонизирующей яркостью, то тонул в кипящем, обжигающем сознание молоке. Надо мной стояла грузная фигура с черным лицом.
Сквозь боль острым кинжалом прошло понимание того, что сейчас будет, и тело, подстегнутое первобытным страхом, очнулось и перебороло слабость.
В тот момент, когда чернолицый стражник начал наклоняться ко мне, противно звякая расстегнутой пряжкой ремня, я выбросила вверх ногу и угодила именно туда, куда следовало. Он сложился пополам, посинел, хватая ртом воздух.
Я вскочила, глядя, как качается и раздваивается мир вокруг меня, чувствуя, как жаждут мысли ухнуть в сонную пустоту. Мне было больно, в горле застыл комок тошноты. Ноги, не управляемые разумом, сделали несколько шагов назад, спина ощутила холодную неумолимую стену. Руки нашарили ее и уперлись изо всех оставшихся сил.
Я почти ничего не видела, только смутно различая очертания приближающихся ко мне людей. Мир стремительно гас, и я поняла, что, задыхаясь, сползаю по стене.
“НЕТ! – я вцепилась в ускользающее от меня сознание. – Не сейчас! Держись!!! ДЕРЖИСЬ, ДРЯНЬ!!!!!”.
— Что здесь происходит? – различила я сквозь грохот в ушах. К двум темным пятнам добавилось третье, смутно поблескивающее металлом кольчуги.
— Воровка, офицер, — заискивающе сказал один из стражников.
— Хм. А почему не в кандалах?
— Так, эээ…
Мои губы двинулись, пытаясь что-то опровергнуть, что-то сказать... Рука оторвалась от стены и тут же вернулась обратно, потому что меня зашатало.
— Почему ее ноги не держат?
— Пьяна, сэр.
— Заприте. Где ваши ключи? Как это? Ладно, не ищите...
Темные фигуры приблизились ко мне, но я чувствовала, что теперь мне уже ничего не сделают. Оставят в покое. Как же голова кружится, как болит…
Меня втолкнули в камеру, и я услышала, как проворачивается ключ в замке. Мой лоб встретил преграду из толстых и холодных железных прутьев.
Отрезвляющей и осветляющей волной поднялась из глубин сознания ярость, мир на несколько мгновений вспыхнул всей резкостью и четкостью своих красок. Я врезалась в железную дверь и закричала, не узнавая своего голоса:
— Эй, вы!! Вы что же, уходите?!!! А развлечься как же?!!!! Вы что же не сказали, зачем пришли?!!! ЧТО ЖЕ ВЫ ДРУЗЕЙ НЕ ПОЗВАЛИ, УРОДЫ?!!!!!
Мне никто не отозвался. В окончательном исступлении я размахнулась и пнула решетку. Это стало последней каплей, и внезапно мое тело снова лишилось разума и опоры.
Я очнулась от того, что ощутила блаженную прохладу влаги там, где стучала боль. Чья-то рука положила мне на лоб прохладную, смоченную водой тряпицу, и уханье в ушах как будто стало слабее. Затеплилась надежда, что все наладилось, но память безжалостно ее погасила, даже не дав мне толком ее ощутить.
Я попыталась разлепить веки, и мне это удалось со странной легкостью. Надо мной светлым пятном маячило чье-то лицо. И оно не двоилось. Как это здорово, оказывается.
— Доброго, — поприветствовало меня это лицо, заметив, что я прихожу в себя. – Я здесь, правда, уже немного запутался со временем, так что просто доброго.
Мир обрел четкость. Я всмотрелась в лицо своего соседа по камере – как я поняла из окружавших меня голых стен и длинных теней на полу, это была все еще камера – и узнала того самого убийцу, из-за которого, собственно, и начались эти злоключения.
Я хотела разозлиться, но не смогла.
— Метко швыряешься, — продолжал узник чуть насмешливо. – Рад, что выпала возможность тебя поблагодарить. И прости уж, что для тебя все вот так обернулось. Не надо было тебе вмешиваться.
Мне не очень хотелось разговаривать. Голова гудела, и мне все еще казалось, что, если я попытаюсь встать, пол уйдет из-под моих ног.
Прошло еще некоторое время, прежде чем я насобирала сил что-нибудь ответить.
— Мне что нужно было делать, просто стоять и смотреть?
— Не обязательно смотреть, — задумчиво сказал узник, снова проводя влажной тканью по моему лицу. – Можно было отвернуться.
Я попыталась фыркнуть.
— Как тебя зовут, ребенок? — поинтересовался убийца, смачивая лоскут в кувшинчике с водой.
Ой, как хорошо. Пить хочется...
— Я не ребенок.
— Конечно. Так как?
— Навелин.
— Очень приятно. Меня можешь называть Святошей.
— Как? – я была так удивлена, что попыталась подняться на локте. Он вернул меня в лежачее положение и тоном, каким говорят с детьми, повторил:
— Святоша. Это единственное имя, которое у меня вообще осталось, так что пользуйся. Все равно скоро уже некого будет так называть. Лет-то тебе сколько?
— Девятнадцать…
— Да ладно?
— Не веришь?
— Ох, я бы тебе больше пятнадцати не дал, только без обид.
Он приложил тряпицу к моему виску, взял мою ослабшую руку и прижал ее к лоскуту.
— Держи вот так. А то у меня уже руки затекли.
— Что мне теперь делать? – спросила я беспомощно, вспоминая, в каком дурацком положении очутилась. – Они обвинили меня в воровстве.
— Я слышал, — по тону собеседника я поняла, что он кивает. – Это было после того, как им не удалось с тобой позабавиться. Что ни говори, а начальство иногда появляется очень вовремя.
— Но им придется меня выпустить? Я ничего не украла.
— Это ты знаешь. Я – ну, будем считать, что я тебе верю. У тебя есть друзья в городе?
— Нет… — голова болела, и довольно сильно. Над каждым ответом приходилось думать подолгу.
— Совсем? Ни одного человека, кто давно знал бы тебя и мог подтвердить, что ты не воровка?
— Я первый раз здесь.
— Ты что, одна приехала?
— Да.
Пауза.
— Хм. Мне что-то не верится. Ты шла через горы зимой и одна?
— Да.
Кашель.
— Ладно, это неважно. Могу сказать вот что: если ты не привираешь из хвастовства, то твои дела плохи. Очень плохи.
— Почему это?
— Подумай сама. Никто тебя не знает. Никто до этого тебя в глаза не видел. И вот выходят бравые стражи и защитники, которые торчат здесь, как грибы, уже много лет, предъявляют суду тебя… и… ну, предположим, кошель, который ты у них украла. Ты говоришь, что ты этого не делала. Но они-то в один голос кричат, что ты это сделала, и их поддерживает вся казарма! И в конце концов ты сама поверишь, что украла этот грязный кошель, только почему-то об этом забыла.
Ох. Дерьмо.
— И что со мной будет?
— А это уже зависит от степени мстительности стражников. Если в кошельке будет от пяти до двадцати эффи – пять лет каторги. От двадцати до пятидесяти – десять. Больше – и это самый милосердный вариант – будет означать, что твою шейку обмотают веревкой и выдернут опору из-под твоих ног. Я думаю так: эти боровы мыслят очень просто. Они не понимают, что для тебя гораздо лучше умереть сейчас, зависнув между небом и землей, чем либо свалиться под тяжестью камней, которые тебя заставят таскать в каменоломнях, либо умереть позже, выйдя оттуда искалеченной и постаревшей на полвека.