Я проехал полпути к городу, а потом свернул с дороги и остановил джип. Подсознательное действие. Хотя я был в курсе, что этой дорогой никто не пользуется, да и в окружающем парке тоже никто не гуляет. Осознав свой поступок, я озадаченно тряхнул головой. Потом закрыл глаза и поудобнее устроился на сиденье. Я понял, что должен был это сделать в тот самый момент, когда получил известие об убийстве Маокавиц.
– Эден?
– Да, шеф Парфитт?
– Покажи мне свои воспоминания о смерти Пенни Маокавиц.
Это была совокупность воспоминаний, собранных сенситивными клетками вокруг озера Линкольна – с выступов искусственных прибрежных скал, небольших, обрамленных полипом бухточек, обладающих сродственной связью птиц и полевых мышей, даже гладких камней, беспорядочно выступавших из-под почвы. Эден скомпоновал все точки обзора, и я, словно бесплотный призрак, воспарил рядом с совершающей утреннюю прогулку Пенни Маокавиц.
Едва взглянув на нее, я понял: если бы мы и встретились когда-нибудь, вряд ли продолжили бы знакомство. Ее лицо не вызывало симпатии – внутренний гнев Пенни был куда мрачнее демонов Хой Инь. Ее походка, целеустремленные шаги по густой траве, опровергала всякое представление о беззаботной прогулке. Она не наслаждалась видом, а инспектировала его; полевые цветы и сплетенные ветви деревьев не представляли никакой эстетической ценности, это были просто аспекты дизайна, в котором она искала просчеты и недоработки.
Она вышла на берег и продолжала путь по гальке вдоль кромки воды. На лице выступили капельки пота, заблестевшие в серебристом свете осевой трубы. Я чувствовал даже исходящий от нее слабый запах мускуса. Она расстегнула пуговицы длинного жакета, и на лице мелькнула рябь раздражения: пальцы коснулись векторных регуляторов, закрепленных на животе.
В десяти метрах от нее сервитор-шимп пересекал лужайку, под небольшим углом направляясь к озеру. Он нес темную рабочую сумку с садовыми инструментами, покрытую пятнами, давно обтрепавшуюся и потерявшую форму. Пенни Маокавиц не обратила на него ни малейшего внимания.
Я сосредоточился на ее лице. Волосы небрежно причесаны. Губы подергиваются, как у человека, полностью погруженного в свои мысли. Я совершенно отчетливо увидел, как начало хмуриться ее лицо, когда шимп сунул лапу в сумку. Над какой бы проблемой Пенни сейчас ни размышляла, решение ей не давалось. Шимп вытащил револьвер, повернул руку, направив дуло на нее. Во взгляде Пенни вспыхнуло удивление, рот начал открываться. Мониторинговые подпрограммы Эдена под ее ногами зарегистрировали предмет в лапе сервитора. Немедленно началась процедура распознавания. Всплеск тревоги Пенни попал в нейронный слой. И тотчас пропал, когда шимп нажал на курок.
Из разбитого черепа брызнула кровь и мозговая ткань.
Отчаянная команда Эдена блокировала все нервные импульсы сервитора, и шимп замер. Но даже биотопу не удалось предотвратить стук его зубов, вызванный ужасом. В примитивном мозгу пронесся вихрь последних эмоций: страх, сожаление, паника овладели тем, что осталось от животного существа.
– Если бы я обладал более развитым инстинктом, я бы намного быстрее овладел контролем над сервитором, – горестно произнес Эден. – А я слишком много времени потратил на идентификацию оружия. Пенни Маокавиц могла бы сегодня жить.
– Самоистязание ничему не поможет, – сказал я. Господи, я становлюсь нянькой для биотопа. Но его мысли напоминали речи проницательного ребенка. Я не мог допустить ни злости, ни даже сарказма. – Происшествие тебя чему-то научило. Это большее, на что может надеяться разумное существо.
– Вы говорите совсем как Винг-Цит-Чонг.
– Следовательно, я прав.
– Инстинкт трудно мне дается. Большая часть моих мысленных процессов подчинена логике и точным расчетам.
– Осознание того, что мир не отличается ни добротой, ни порядком, неотъемлемая часть взросления. Болезненная, но необходимая.
– Хотелось бы, чтобы было иначе.
– Поверь, мы бы все этого хотели. Как случилось, что твои воспоминания настолько ограничены во времени? Несчастье произошло больше тридцати часов назад.
– У меня имеется два уровня памяти. Первый – это кратковременная память, хранящая все впечатления, собранные моими сенсорными клетками за тридцать часов. Если происходит какое-то событие, важность которого я не сознаю, – как, например, момент закладки сумки для сервитора, – оно должно быть отмечено до истечения тридцати часов. В остальных случаях сохранение воспоминаний не имеет смысла. Зачем мне помнить годы существования парка, в котором нет никакой деятельности? Если бы все ощущения сенсорных клеток прямиком отправлялись в долговременную память, ее емкость быстро бы иссякла. Поэтому большая часть наблюдений уничтожается. Передача в долговременную память происходит сознательно, после моего анализа.