— Решил устроить вам сюрприз. — Я внутренне сжался — мне было бы очень горько, если бы мое появление оказалось для Айрин Воршоу неприятным сюрпризом.
— Ну, здравствуй, здравствуй. — Она раскинула руки и, покачивая головой, словно не верила собственным глазам, шагнула мне навстречу. Айрин была невысокого роста, но по весу превосходила меня на добрых пятьдесят фунтов, и если она вдруг покачивала головой или пожимала плечами, то все остальные части ее тела тоже приходили в движение и начинали колыхаться. Живя в деревне — а после того как Ирвин пять лет назад вышел на пенсию, Айрин почти все время жила в деревне, — она полностью изменила стиль одежды и старалась, насколько это было возможно, приблизиться к образу Моне в период его сельской жизни в Живерни. Она носила широкополую шляпу и просторную блузу из голубого штапеля с пышными рукавами. Айрин Воршоу была натуральной блондинкой с тонкими чертами лица, изящными руками и маленькими ступнями, на ранних фотографиях вы могли видеть красивую девушку с насмешливыми глазами и трагической улыбкой; злодейка-судьба приложила немало усилий, чтобы со временем эти два прилагательных поменялись местами.
Я поцеловал ее мягкую щеку и закрыл глаза. Айрин приподнялась на цыпочки и крепко прижалась губами к моему лбу. Я почувствовал исходящий от нее горьковатый запах — смесь подсолнечного масла, хвойного мыла и витамина В, который она регулярно принимала, строго соблюдая дозировку — пятьсот миллиграммов в день.
— Здравствуй, дорогой, — сказала она. — Рада тебя видеть.
— Рад это слышать.
— Я знала, что ты приедешь.
— Откуда ты могла знать?
Она пожала плечами.
— Просто знала и все.
— Айрин, познакомься, это Джеймс Лир, мой студент и очень талантливый писатель.
— О, как замечательно, — с нажимом произнесла Айрин. В начале сороковых она училась в колледже Карнеги и ее основным предметом была английская литература; долгие годы знакомства со мной также не прошли бесследно, и Айрин привыкла с большим уважением относиться к писателям. Ее литературный вкус был гораздо более утонченным, чем вкус Сары, и отличался особой избирательностью. Она читала вдумчиво, по нескольку раз перечитывала и подчеркивала особенно удачные фразы, выписывала имена главных героев и составляла на форзаце книги подробные генеалогические схемы. На стене над рабочим столом Айрин висел портрет ее кумира: Лоренс Даррелл в толстом свитере, окутанный клубами сигаретного дыма. В бумажнике она носила мятый, вытащенный из мусорного ведра клочок программки «Вечера поэзии», на котором рукой скучающего Джона Апдайка был нарисован кариозный зуб, донимавший его в тот злосчастный вечер. Все эти годы я беззастенчиво пользовался расположением Айрин, основанным исключительно на моем статусе писателя. — Здравствуй, Джеймс. Ты писатель? И ты специально приехал в Киншип, чтобы провести с нами вечерний седер?
— Я… да… приехал, — произнес Джеймс, поплотнее заворачиваясь в свой грязный плащ, на подоле которого был виден оставшийся от пончика белый кружок сахарной пудры, — если вы не возражаете. Мне никогда не приходилось участвовать в… э-э… церемонии…
— Конечно, конечно, мы будем очень рады. — Айрин сморщила нос, изобразив на лице милую улыбку старой доброй бабушки, но я видел, что ее голубые глаза, внимательно изучавшие Джеймса, были холодны как лед, — такой холод могут излучать только глаза старой доброй бабушки. Джеймс Лир обладал какой-то расплывчато-флегматичной красотой, которая для такой женщины, как Айрин, могла служить признаком общего нездоровья, дурного воспитания, склонности к онанизму или неустойчивой психики. Я не исключал, что у человека, чьи детские годы пришлись на десятилетие, когда в моде были цвета спелого апельсина, авокадо и красновато-коричневые оттенки сусального золота, вполне могли возникнуть необратимые повреждения психики.
— А это Мари, моя невестка.
— Привет, Джеймс, — сказала Мари.
Мари была дочерью военного, она родилась на борту армейского санитарного вертолета — факт, всегда вызывавший мой живой интерес, — ее маму не успели доставить в госпиталь, поскольку у вертолета кончилось горючее, и летчику пришлось совершить экстренную посадку на Уэйк-Айленде. У Мари были рыжие волосы, веснушчатое лицо, пышная грудь и несколько широковатые бедра. Выйдя замуж за Фила, она, в отличие от меня, полностью вписалась в семью Воршоу; и, если не считать одного прискорбного факта — ее бездетности, Мари превратилась в идеальную еврейскую невестку. На самом деле она была гораздо более добропорядочной еврейкой, чем муж и его родители. Зажигая по пятницам свечу, она покрывала голову платком, в марте пекла треугольные пирожки [17] и знала от начала до конца государственный гимн Израиля, причем могла пропеть его на чистом иврите. Как и все офицерские дети, выросшие в суровых условиях походной жизни, она обладала ровным характером и особой невозмутимостью, благодаря этим качествам Мари прекрасно ладила с семьей мужа, в которой не было ни одного человека, связанного с другими узами кровного родства, не говоря уж о внешнем сходстве или каких-либо иных общих семейных чертах.
— Ты выглядишь усталым. — Мари слегка потрепала меня по щеке.
— В последнее время приходится много работать. — Я тяжело вздохнул. Интересно, насколько хорошо она осведомлена о том, что произошло между мной и Эмили.
— Как твоя книга?
— О, отлично, просто великолепно, на днях закончу. — Если мне не изменяет память, впервые Мари услышала эту фразу в день своей помолвки с Филом Воршоу. — А у вас все готово? Запах восхитительный.
— Более-менее, — сказала Айрин. — Столько хлопот, просто голова кругом. Но Мари очень мне помогла. И Эмили тоже. — Она посмотрела на меня. — Я рада, что она решила приехать на день раньше.
— М-мм, да-да, конечно, — промычал я. Интересно, она насмехается надо мной? Как и большинство наркоманов, я тратил массу времени и сил, размышляя над тем, что кроется за невинными фразами окружающих и не смеются ли они надо мной. Но ни в голосе, ни в выражении лица Айрин не было и намека на насмешку. Однако это вовсе не означало, что она не смеялась надо мной. До выхода на пенсию Айрин тридцать лет проработала в частном агентстве, которое снабдило чуть ли не все бездетные семьи штата Огайо приемными малышами из Кореи, и умела поддеть человека, сохраняя при этом каменное выражение лица.
— Так что грех жаловаться, — произнесла она с трагическим вздохом и, привычным жестом сунув руку в карман своей блузы, извлекла из него фигурку шоколадной курицы, завернутую в блестящую желтую фольгу. Она отогнула края фольги, как будто это была банановая кожура, и аккуратно откусила курице голову. — Уж все лучше, чем подыхать от скуки.
— О боже, Айрин.
— Да, — продолжала Айрин, тщательно пережевывая куриную голову, — и как я могла поддаться на его уговоры и оставить наш дом на Инвернесс!
Все эти годы Айрин чувствовала странную нежность к своему двухэтажному домику из серого кирпича — самому маленькому и невзрачному на всей Инвернесс-авеню. Когда дом, наконец, удалось продать, Айрин радовалась больше всех. Но после переезда в Киншип в воспоминаниях Айрин дом приобрел какой-то мифический облик и величественные пропорции разрушенного Иерусалимского храма.
17
Хоменташи—пирожки с маком, пекутся на праздник Пурим, установленный в память о чудесном избавлении евреев от гибели при персидском царе Ахашвероше.