5 Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М. 1990. С. 93. 89.
6 Эта вера в распорядительные возможности власти (гениально выраженная Тыняновым в реплике Николая Второго из "Малолетнего Витушишникова": "Я прикажу инженерам быть честными!") многим иностранцам кажется совершшенно иррациональной. Не будем, однако, забывать, что в политарном российском обществе государственный аппарат при всей своей конечной неэффективности мог делать много такого, что не снилось самым восторженным почитателям этатизма на Западе - контролировать наличие или отсутствие бород на лицах поданных, регламент их половой жизни, длину и ширину брюк и т.п. и т.п.
Неудивительно, что в исторической памяти самых широких народных масс живы воспоминания о правителях, умевших добиваться исполнения любых, самых идиотских приказов, что подспудно рождает и поддерживает надежду на безусловную исполнимость приказов "умных", ведущих к общему благу. Вера во всевластие "умной силы", "добра с кулаками", способного сделать всех граждан честными и трудолюбивыми, хозяйственными и компетентными (с публичным наказанием "саботажников") становится, увы, еще не ушедшей в прошлое народной основой тоталитаризма. Опорой этой веры нередко является опыт политического правления тиранов, хоть и не способных сделать людей честными, но умевших страхом парализовать общество настолько, что в нем вместе с малейшими гарантиями безопасности исчезали видимые признаки разврата и лихоимства.
7 Как известно, многие философы, художники, ученые рассуждали и рассуждают о тайнах "загадочной русской души", которой "не хватает" обыденных радостей жизни - скучно работать, есть, пить и развлекаться "просто так", не задаваясь вопросом о целях своего бытия в мире, не пытаясь озарить его неким надличностным смыслом, включить в "мировую цепь причин и следствий".
Конечно, мистифицированные на Западе "загадки русской души" присуши далеко не каждому из россиян, концентрируясь по преимуществу в слое гуманитарной интеллигенции. В стране всегда хватало не только Калинычей, Обломовых и Трофимовых, но и Хорей, Штольцев, и Лопахиных - холодных рационалистов, предпочитающих реальную прибыль цветущему вишневому саду. Едва ли следует абсолютизировать "житейский идеализм" россиян - тем более если речь идет о простом народе, который веками вел жестокую борьбу за выживание, вынуждавшую сочетать христианскую нравственность с жесточайшей расправой над конокрадами и прочими похитителями чужого добра.
И все же в статистической выборке житейский идеализм действительно распространен в России значительно шире, чем на Западе. Мы реально сталкиваемся с ним не только в литературе, но и в повседневном общении с живыми людьми - причем не только интеллигентами старой выучки, которые героически пытаются презирать доступные "земные блага"и в условиях отступившего тотального дефицита. Люди идеационального склада встречаются даже в кругах "новой буржуазии", некоторые представители которой - на манер старого русского купечества - стесняются своего богатства, пытаются преуменьшить его не только из-за страха перед рэкетирами или все еще неэффективной налоговой инспекцией. Рефлектирующих философов, убежденных в том, что "не в деньгах счастье", можно встретить даже среди прытких спекулянтов, способных порой на неординарные поступки, совершенно не укладывающиеся в нормы западной коммерческой рациональности (может быть, именно неудовлетворенная идеациональность питает порой неумеренное пьянство, поражающее вполне "благополучных" людей, не имеющих видимых "бытовых" причин для этого порока).
8 Увы, как не жестоко это суждение, приходится согласиться с тем, что творческий потенциал и нравственный пафос российской культуры всегда находился в прямой зависимости от числа неустроенных, униженных и оскорбленных людей, которых поэт, философ или писатель встречал в непосредственной близости от своего жилища. Было бы неверно абсолютизировать подобное рассогласование "социальной" и "культурной" динамики (если снова использовать терминологию Сорокина), но оно несомненно существовало и существует в России, придавая особую пронзительность и глубину высшим проявлениям национального духа.
В этом плане высокая российская культура всегда обладала странным "компенсаторным" механизмом развития, которое - в противоположность оптимистическим представлениям о духовной "надстройке", неуклонно прогрессирующей вслед за совершенствованием социально-экономического "базиса", - осуществлялось по обратному принципу "чем хуже, чем лучше".
В самом деле, чем хуже шли в стране дела практические, тем с большим рвением русская мысль штурмовала заоблачные выси духа. Факт, что именно в России XIX века, страдавшей от варварских пережитков крепостничества, уступавшей своим европейским соседям по всем параметрам экономического и политического благоустройства, осуществился беспрецедентный взлет искусства, были созданы непреходящие шедевры, покорившие "сытую и спокойную" Европу. Точно так же блистательные успехи "серебряного века" были достигнуты Россией не иначе, как в условиях гибнущей империи, в преддверии наступающего "века-волкодава", "сумерков свободы", о которых писал Мандельштам.
Именно этот менталитет сказался на успехе российского революционаризма, ставшего во многом порождением и проявлением российского антипрагматизма. Сказанное не отменяется тщетными попытками большевизма сочетать экстатичность "коммунистического духа" с рациональным построением нового общества, соединить - как гласил лозунг тех лет - "русский революционный размах с американской деловитостью". Хотя в результате этих усилий, как писал НА. Бердяев, "народ, живший иррациональными верованиями и покорный иррациональной судьбе, вдруг почти помешался на рационализации всей жизни, поверил в возможность рационализации без всякого иррационального остатка, поверил в машину вместо Бога" (Бердяев НА. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 102).