— Каюта на «Нэлли» только у меня, — твёрдо заявил капитан, — остальные спят в общем кубрике. Там уже повесили гамаки для вас. Матрацами тоже поделюсь — запасец есть кое-какой. А вот остальное — ваше. На харч отдельный сбор будет, если желаете есть не то же, что матросы. И на палубе спать — не сметь!
Правила были простыми и понятными. Поначалу казалось, что соблюдать их будет не слишком сложно. Но когда всё шло так, как нам хочется.
Первым делом я понял, почему капитан отдельно запретил спать на палубе. Конечно же, там было бы намного комфортнее, чем в душном, провонявшем потом и давно немытыми телами общем кубрике. Где висят наши гамаки, понять оказалось несложно — под ними не валялись ничьи вещи. Я считал, что за годы войны привык ко многому, и меня уже ничему не проймёшь. Оказалось, ошибался. Даже после траншейного ада, в котором мы гнили месяцами, в грязи, поливаемые дождём, а снег и морозы воспринимая едва ли не как милость святых, одна мысль о том, что придётся ночевать в этом кубрике приводила в уныние. Хотя, наверное, вернувшись в траншеи где-нибудь под Недревом или ещё где, замерзая и стуча зубами от сырости, я с теплотой буду вспоминать путешествие на «Нэлли». Есть такое свойство у человеческой памяти: нынешний момент, когда претерпеваешь очередные мучения, кажется чем-то бесконечно худшим в сравнении с тем, что уже удалось пережить.
Мы побросали вещи под гамаками и поспешили вернуться на палубу. Как раз на борт поднимались последние матросы — веселиться в военном лагере было особо негде, и ночевать они предпочитали на пароходе. Как только капитан удостоверился, что вся команда в сборе, он поднял сигнал к отплытию.
— Солнце садится, — заметил Кукарача, — мы пойдём в темноте?
— Тут не море, — ответил капитан своей любимой присказкой, — рифов нет. Выйдем на фарватер и пойдём потихоньку.
Он вёл пароход, уверенно направляя его между более крупных судов. Хотя уверен, мелкие рыбачьи лодки, возвращающиеся с промысла, доставляли ему больше хлопот, нежели здоровенные баржи. Последние он обходил как стоячих, подавая сигналы свистком. А вот юркие лодки и баркасы то и дело выныривали буквально из-под носа «Нэлли», заставляя капитана отчаянно ругаться.
— Да и придавлю парочку, чтоб другие осторожней были, — рычал себе под нос гном.
Однако он несколько раз рыскал носом, чтобы не разнести какого-то совсем уж наглого или просто нерасторопного рыбака.
Когда солнце коснулось краем речной глади, на «Нэлли» зажгли фонари, чтобы в темноте на нас никто не налетел. Поворчав немного, капитан передал штурвал гному помоложе — тот был коротко стрижен, да и бороду носил не столь впечатляющую, как капитанская, сам же отправился в каюту. Четверо рагнийцев ушли в кубрик ужинать и спать — у меня и у Кукарачи не было аппетита, да и сон не шёл. Мы отправились на нос корабля, ближе к пушке, чтобы никому не мешать и дымили сигарами, глядя в ночную тьму.
Не знаю, долго бы мы так простояли молча, но тут заявился Чунчо с парой тарелок и стаканами.
— Правильно сделали, что не пошли с нами, — сказал он, плюхаясь на палубу, но прежде всучив нам тарелки с едой. — Жратва тут нормальная, но жара, когда плиты на кухне раскочегаривают, просто адская. Кусок в горло не лезет.
Мы с полковником сели рядом с ним на брезент, укрывающие орудие, и принялись за еду. Есть аппетит или нет, побеждает солдатский инстинкт, когда есть еда ещё надо есть — потому что не знаешь, когда покормят в следующий раз. Чунчо достал из-за пазухи бутыль с чем-то мутным, накрытую третьим стаканом.
— Кукурузная, — заявил он с гордостью, — прямо как у нас на родине гонят.
Я не стал отказываться, хотя пить крепкий алкоголь на такой жаре — пусть и немного спавшей после захода солнца — не очень-то тянуло. Кукарача тоже не проявил особого интереса к содержимому бутылки, и Чунчо глянул на него каким-то тяжёлым взглядом.
— Стареешь что ли, а? Раньше могли такую в четверть часа уговорить, и ты тут же слал меня за добавкой.
— А ты всегда доставал, — усмехнулся Кукарача.
— Конечно, — продемонстрировал крупные зубы в улыбке Чунчо, — не будь я Чунчо Муньос! А вот тебе, похоже, полковничьи погоны на плечи давят.
— Давят, Чунчо, ещё так давят, — согласился Кукарача. — Это называется ответственность.
— А, — вскинул руку, лишь каким-то чудом не расплескав содержимое стакана, Чунчо, — ты слишком много времени проводишь с Элиасом. Я уважаю генерала, за него в огонь и в воду — ты же знаешь! — но он слишком много думает. На то он и генерал, верно? Чтобы думать за всех.