— Нет. Никогда!
На лице Мирзы появилась гримаса нетерпения: Он не привык, чтобы его тень Али подавала голос:
— Тебя не спрашивают.
Как всегда, Али открещивался от всех замыслов Мирзы, вздымая руки, униженно кланяясь, стонал, плакал, цитировал горестно самых знаменитых поэтов прошлого.
Желающий со стороны мог наблюдать эту странную сцену.
Мирза с непроницаемым выражением своего бледно-мучнистого лица, с которым гармонировала строгая домуллинская чалма и белый халат ангорской шерсти, стоял столбом у коновязи и взирал, как йиги-ты-конюхи седлают коней. Бровь у него не дрогнула, когда Али в отчаянии позволил призвать на его голову проклятия.
Он, легко вскочив на лошадь, протянул в сторону Али руку с черными пальмовыми четками.
— Я сказал!
Бессильно склонив голову, Али дрожащей рукой схватил руку хозяина и сухими губами приложился к ней.
Уже уехали со двора Мирза и его йигиты, уже разошлись люди, наблюдавшие эту сцену, а Али все еще стоял, упершись взглядом в землю, усыпанную соломой и сухим навозом.
...На пути к Душанбе еще были тяжелые ночные переходы через перевал, была долина Локай Таджик, где во тьме ночи горели в горах красные тревожные глаза костров. Но вот, наконец, колонна делегатов вступила в столицу. Делегатов празднично встречали жители. Среди встречающих Баба-Калан увидел сияющее прелестное лицо своей Савринисо, которую он письмом вызвал из Тилляу в Душанбе. И она, остановившись в воинской части, где ей выделили комнату, ждала мужа.
Баба-Калан пригласил своих друзей и пилота аэроплана к себе в гости.
Савринисо принимала гостей в восточном наряде и всех покорила.
Пилот, который расстрелял было из пулемета делегатскую колонну, был большой любитель восточной поэзии и сам писал стихи о Памире и горных красавицах, осмелился выступить со стихотворным тостом, завершив его словами:
— Мы уезжаем из Душанбе. Счастливо. Надеюсь, вы напишете нам. И я надеюсь, в одном из писем будет: «Поздравьте с сыном!»
— Я слышал, вас переводят в Москву? — спросил Баба-Калан пилота. — Война кончилась. И уже ничего не останется, как палить из пулемета по мирным колоннам путешественников.
— Я отвечу вам словами арабского поэта Ибн Ямина:
Не жди добра от того,
кому ты нанес удар.
Раз ты отрубил змее хвост,
размозжи ей голову.
Тут еще таких змей сколько угодно. Работы нашему авиаобъединению хватает.
III
Когда очутишься в трудном положении, не отдавай тело недугу трусости. С врагов сдирают шкуру — с друзей снимают шубу.
Саади
В тяжелую пору не теряй надежды: ведь и черная струя проливает светлую воду.
Хафиз Шамсэддин Мохамед Ширази
Матраков, отступив малость, прищурился, посмотрел и остался недоволен. На бумаге, пришпиленной к глиняной стенке, буквы прыгали, кособочились.
«Отделение связи Нурек» — гласили буквы на бумаге.
— Ничего... Понятно. Как, ребята, можно прочесть? — спросил Матраков ребят, которые почти всегда, чтобы взглянуть на любопытные машинки, были рядом с волшебником-телеграфистом.
Первое отделение связи на берегу Вахша — Сурхоба. Внизу шумела река. Вверху уперлись в синеву неба вершины гор с белыми шапками. На склоне горы расположилось селение Нурек, продуваемое всеми ветрами.
Рядом — единственный мост Пуль-и-Сангин на Вахте. Нурек на перекрестке древних торговых путей — из Афганистана, Памира, Туркестана, Самарканда, Бухары. Словом, отделение связи крайне необходимо в Нуреке. И почта, и телеграф. Теперь отсюда телеграфист Матраков будет связан с Душанбе, Ташкентом, даже Москвой.
— Так-то, ребята, — сказал Матраков. — Так-то, сорванцы!