Баба-Калан настаивал на том, чтобы командировать Матракова как «обладающего всеми задатками волевого решительного командира на учебу в Азербайджанское военное училище».
Затем Матраков рассказал о Мирзе, и комэск загорелся:
— Ну, такого мы не выпустим!
В беседу были подключены подошедшие старейшины Нурека, Баба-Калан дотошно расспрашивал каждого. В горы на рассвете были посланы разведчики — пастухи и охотники. Полетели телефонограммы во все концы. Связист Матраков охрип и чуть ли не потерял голос.
Он все еще кричал в рупор приемника, хоть эскадрон Баба-Калана давно уже скрылся в горном ущелье.
Покончив с передачами, Матраков закурил. Потом встал, посмотрел на белый от пены Вахш, снял с колышка винтовку и положил ее на шаткие доски стола.
— А Баба-Калан-то! Какой комэск! Орел! Придется тебе, мамаша, одной малость повековать. Жалко, а придется.
Матраков твердо решил поехать учиться в Баку в Азербайджанское военное училище, когда на Памире покончат с басмачами... и принял участие в боях с ними.
V
Когда черного осла черной, как смоль, ночи увели с пастбища неба, на гот луг выпустили на прогулку белого коня утренней зари.
Сахибдара
Внезапно на горы опустилась тьма. Именно внезапно. Так всегда бывает в южных широтах. Красные конники потеряли четкую ориентировку.
— Где верх, где низ? — пробормотал командир Баба-Калан.
А житель российских равнин Матраков так и не привык к горам, особенно к спускам с перевалов, да еще к таким крутым. Перевал Хинган на хребте Петра Первого вызывал проклятья даже у памирцев. Километра полтора тропка падала почти по вертикали среди камней, валунов, острых скал.
«Смотри, чтоб голова не закружилась, а потому вниз не смотри! Смотри на небо!»
А сейчас и неба нет. Чернота. Хоть бы звездочка. Будто обмакнули в чернила с головой.
Но все это про себя. Вслух же твердо:
— Смотри в оба. Копыто у коня круглое... Чать завсегда ямку найдет, в ямку ступит. И даешь! — взбадривал себя телеграфист Матраков. После нурекского боя, после персональной награды — красных кожаных чакчар, он стал считать себя прирожденным конником.
— Сдержи свое внешнее и внутреннее в покое.
Отвлекись от надменности.
Помни — спесь от скаредности души.
Дунет ветерок с вершины перевала и
пушинкой полетишь прямо в Ховалинг.
Только пушинка летает, а... Матраков-ака падает...— острит, конечно, Баба-Калан. Но ему что? Он уже, слышно по шороху, сполз с седла и топает себе пешком. Привык ходить по горам и во тьме, и в туман, и в снежную бурю. Он даже впадает в лирику, то ли произносит строфу из стихов, то ли сочиняет:
— Серебристый сокол дня
спрятался в гнезде ночи,
и черный ворон
подложил под свое крыло
золотое яйцо неба.
Поэтично! Красиво, но головоломный спуск не делается менее головоломным. Всаднику даже и в темноте понятно, что конь нервничает. Каждый раз, переставляя ногу, конь сопит, и мелкая дрожь прокатывается по бокам и передается вам через одежду, и вы сами начинаете вздрагивать.
Остановиться нельзя. Надо выполнять задание командования — разгромить банду Датхо. Да и расположиться на отдых негде. Обрыв, пропасть. Надо довериться инстинкту лошадей. Когда они спускаются по тропе, они особенно осторожны.
Каждое словечко, сказанное кем-то из бойцов, в разряженном воздухе долетает, усиленное эхом.
— Жиром заросли у тебя мозги...
Ого, кто-то ругается. Впрочем, нет — добродушно отчитывает:
— Жир в голове от мусалласа. От плова за ужином. От спанья на толстой курпаче!
— Какой здесь мусаллас, ийо худо! Мой язык и забыл уже вкус мусалласа. Походы!
— Кто говорит про походы. Говорят тебе про твой Багизаман. Ты ведь из Багизамана. Сам говорил. Да тише ты! Камни у тебя из-под ног летят. Внизу же люди... убьешь!
— Не я это... Конь у меня. Не привык к оврингам да камням...
— Плохой ты, значит, кавалерист. Не учишь коня. Не заставляешь коня работать слишком. Видал, вчера на подъеме Казакбай тащил на себе пулемет. Балькевич, на что уж слабак, пер на плечах три «магазина» и коробки с патронами... Понимают ребята — конь еще пригодится. В атаке конь свежий должен быть.