— Ладно. Ишан Халфа не пойдет сейчас против нас. Ума у него больше, чем у Ибрагима. Ну, а остальные, конечно, полезут. И, по-видимому, скоро.
— Полезут. И снова прольется кровь невинных.
— Вот видишь. Ты еще болтаешь: не хочу охранять эмирских баб.
— Великая просьба, товарищ командир!
— Нет уж. Раз ты забрался в Кабул, твое место при эмире... Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Чтобы через неделю... нет, — он перелистал страницы перекидного настольного календаря, — вот здесь помечу... Я получу от тебя точные сведения, о чем думает и что говорит их светлость эмир, с кем он встречался из англичан... Ведь ты сам сообщал нам, от кого и когда он получает субсидии, как он якшается с итальянцами, с турками, с французами, кто приезжает из Лиги Наций? На то ты там и сидишь. Ты еще смеешь думать, что сбежишь... Ничего подобного — сумел влезть в доверие и действуй. Только осторожно, не попадись. Желаю — ни пуха ни пера, дорогой... Обнимемся на прощание.
XVI
Голос, ее нежнее шепота
жизни и сильнее
крика смерти.
Санхи
Приход ее для него был слаще выздоровления от смертельного недуга.
Кабадиани
Чистенькая, вылизанная до глянца глина дворика — можно щекой приложиться, не запачкаешься. Жук постыдится пробежать, не снявши кавушей. Супа, тоже глиняная, оштукатуренная искусно, даже не поверишь, что это глина, а не полированный мрамор. Золотом отливающие берданы, циновки из расплющенного камыша, красная кошма с орнаментальными разводами морковно-оранжевого цвета. И поверх ватные одеяла-стеганки, и валики-ястуки такие удобные, если во время разговора подсунуть их под локоть. И плотная тень от гущины круглой кроны карагача. А когда от зеленоватой воды хауза лицо обвевает прохлада даже в полуденный зной, когда перед тобой в фарфоровой касе шурпа со слоем бронзового жира и в руке лепешка, пышущая жаром тандыра, тогда в голову не полезут мысли даже о бихиште — рае.
И к чему? Когда тут, посреди знойной пустыни, после яростного треска винтовдк и лязга клинков ты в тенистой прохладе вдыхаешь запахи роз и райхона. А за дастарханом сидит красавица, опираясь точеным локотком на ястук. Перед ней белая фарфоровая каса с шурпой.
Вокруг этой гурии рая мечется поэт и летописец Али. Он прислуживает, - В голове его сумбур. Мчатся обрывки мыслей.
«Подлинная пери... Разве сравнить с ней моих жен?..
Прекрасная Наргис!.. Или мир перевернулся?..»
Нет, она не эфемерное видение... Наргис сидит, за дастарханом и крошит белую горячую лепешку в шурпу.
Поистине она, Наргис, пери! Такая желанная, такая близкая и безумно далекая.
Обречен, о влюбленный,
На безумные страдания!
То, что она говорила, с трудом доходило до его сознания и даже пугало.
— А вы какой-то деревянный! — вдруг прервала она сама себя и улыбнулась.
— Что изволили сказать? — встрепенулся он.
— Говорю, говорю, а уши ваши словно воском залеплены.
— Ваш приход. Ваше появление, о несравненная!
— О чем вы, Али? Или вы не поняли, зачем я здесь? Так слушайте же: братец Мирза разве не объяснил?.. Он же послал вас договориться со мной. Сам не мог приехать, — он ранен. В записке, что мне передала старуха, указано, где мы с вами встретимся. И вот я приехала.