Тут Али выхватил клинок из ножен и двинулся на укутанного халатами Ибрагимбека.
— Уходи! Госпожа утомилась слушать тебя, Ибра-гим-конокрад!
Но Ибрагимбек меньше всего собирался слушать этого изысканного красавчика и тоже обнажил свою саблю. Так они и стояли друг перед другом, похожие на двух бойцовых петухов. Мирза суетливо метался вокруг Ибрагима и Али, готовых кинуться друг на друга.
— Прекратите спор, — сказала с возвышения Наргис. — Спрячьте свое оружие. Нечего спорить. Через неделю мы прибудем к эмиру, и он все решит.
Али со звоном послал клинок в свои драгоценные ножны и приказал:
— Госпожа супруга халифа изволит удалиться! Всем почтенным бекам отправиться на покой!
На возвышение взбежали закутанные в чадры прислужницы и увели Наргис.
Курбаши цепочкой, один за другим, направились к выходу. Мехмонхана опустела.
Посреди ее остался Ибрагимбек, который держал в нервно-вздрагивающей руке саблю и тупо поглядывал на нее, а в стороне стоял Мирза, сосредоточенно перебирая зерна четок.
V
На насилие отвечают насилием.
Кайс ибн Зарих
Сладкое сделать горьким легко, а горькое сладким не сделаешь.
Узбекская пословица
Мужчина построил дом —
женщина его разрушила.
Но вот когда женщина
построила,
и дьявол не смог
его разрушить.
Баба Тахир
Наргис не считала поведение Али надоедливым. Али по крайней мере ее развлекал и успокаивал. В бурном и жестоком Мазар-и-Шерифе это было весьма кстати.
Чуть ли не ежедневные беспорядки на базарах, стрельба пуштунов, публичные казни на площадях, виселицы с разложившимися трупами мятежников, тревожные вести из Кабула, слухи о кровавых замыслах курбашей, вождей горных племен... Все это внушало тревогу и беспокойство.
А тут еще разговоры о разбойничьих замыслах Ибрагимбека, который, имея в своем распоряжении несколько тысяч боеспособных воинов, собирался объявить себя шахом Горно-Бадахшанского царства, независимого от Афганистана.
Наргис с открытым лицом — какое нарушение законов религии! — в сопровождении Али совершала поездки по стране Афган, которую раздирали междоусобицы и сотрясали мятежи.
Поэт и летописец Али понимал всю опасность положения Наргис, пытался протестовать, но под взором ее прекрасных глаз он терялся, превращаясь в покорного исполнителя ее воли: он безропотно сопровождал Наргис в ее верховых прогулках, не снимая руки с резной рукоятки своей дамасской сабли, готовый, несмотря на отнюдь не воинственную свою натуру, выхватить клинок из ножен и кинуться на защиту своей возлюбленной.
Он не смел порицать сумасбродного поведения молодой женщины, которая в порыве своих замыслов совершала один безрассудный поступок за другим, то она бросалась, очертя голову, в гущу всадников, дравшихся из-за козла в байге, то мчалась на чистокровном скакуне куда-то в ущелья Гиндукуша, чтобы своими глазами увидеть, как басмаческие банды Ишана Халфы точат ножи и чистят свои винтовки, готовясь вторгнуться в советские пределы, то, совершенно пренебрегая обычаями ислама, отправлялась в глубь городских махал-лей посмотреть на многотысячные моления местного духовенства.
И все это делалось открыто, откровенно, и все свои поступки она прикрывала тем, что она супруга халифа.
«Пади ниц и целуй стремя!» — восклицала она.
И ее, жену халифа, слушали, и падали ниц перед прекрасным видением всадницы в парчовом камзоле, в бархатной шапке, отороченной лисьими хвостами, с золоченым оружием на поясе.
Во всех поездках поэт и летописец Али был рядом с Наргис и отговаривал ее от поездки в Кабуд: Он боялся, что эмир воспримет появление Наргис совсем не так, как ей хотелось. Ведь эмиру уже через Гиндукуш донесли о появлении пропадавшей столько лет супруги, и Али совсем не был уверен в том, что Наргис оставила у слабовольного эмира воспоминания, достаточные для того, чтобы принять ее вновь.