Занятия по профориентации в старших классах были забавные. Преподаватель химии — возможно, кто-то удивится такому выбору — долго распространялся о том, какая замечательная бизнес-модель у сети магазинов носков, и отвлекался на пространные размышления о парадоксе выбора:
— Ребята, вам так повезло. У вас столько возможностей. Но помните: чтобы эти возможности пошли вам на пользу, нужно сделать выбор. И… оп! Как только вы сделали выбор, все остальные возможности исчезают…
За этими оригинальными наставлениями следовало психологическое тестирование для выявления подходящей профессии. В опросниках нам предлагалось решить загадки с двойным дном и выбрать одно из нескольких решений разных дилемм, например:
Какое действие даст вам наиболее сильное чувство удовлетворения?
— соорудить убежище для раненого животного;
— решить математическую задачу на виду у зрителей.
— объединить группу незнакомых людей, чтобы издать журнал.
На основании результатов сконфуженным подросткам выдавались варианты будущих профессий, как будто нас подключили к какому-то диагностическому суперкомпьютеру. Либо алгоритм был кривой, либо мои одноклассники врали, потому что почти всем посоветовали стать ландшафтными дизайнерами или инженерами-сметчиками, а зачастую и тем и другим.
Конечно, некоторые ребята всегда знали, чем будут заниматься. В основном это были дети, которые должны были пойти по стопам родителей, как будто их будущее было уже полностью распланировано и не подлежало обсуждению: девочка из семьи двух врачей, которая уже в тринадцать лет решила взять три занятия по естественным наукам и три по математике и получить по ним высший балл, или сын ювелира, который ловко обращался с числами и собирался уйти из школы в шестнадцать лет, чтобы обучаться семейному бизнесу.
Но большинству из нас казалось, что от планирования будущей трудовой жизни нужно отбрыкиваться как можно дольше, потому что начать планировать — значит признать, что однажды работа станет главной частью нашей жизни на целую вечность из 15 000 и больше дней, уходящих за горизонт. Мы были заняты другим. Мы переписывали компакт-диски на девяностоминутные кассеты и дарили их друзьям, копировали сложные рисунки с обложек вручную, и поскольку большинство альбомов были длиной примерно 48 минут, приходилось делать сложный выбор: какую песню выбросить, чтобы на каждой стороне кассеты поместилось по альбому. Будущее, лишенное музыки, было неизбежным, но вызывало протест; тот, кто сам добровольно сдавался перед этой необходимостью, предавал свою юность и своих сверстников. Если честно, никто из нас толком не расстался с этим ощущением.
Во время вызова говорят о двадцатипятилетнем мужчине. Сначала он был без сознания, потом у него случился приступ, потом возникли проблемы с дыханием. Потом еще один приступ. Поступающие сведения запутаны. Вроде бы он в полицейском участке, потом — на улице. Потом приходит сообщение, что на месте происшествия полиция, потому что пациент «брыкается».
Мы останавливаемся в переулке и видим, что на асфальте, наподобие карикатурного Гулливера, на боку лежит мужчина, а к нему склонились шестеро полицейских и удерживают его на месте. Мужчина одет в камуфляжные штаны и тяжелые высокие ботинки со шнуровкой и металлическими «стаканами». У него короткие черные волосы, шрамы на щеках и темная монобровь, галочкой спускающаяся к переносице. Кожа туго натянута на скулах, а на белках глаз видны мельчайшие розовые разводы сосудов, проступивших от ярости. Он весь напряжен, как тетива арбалета, готового к выстрелу.
— Твари позорные, быстро меня отпустили, а то каждому набью вонючее рыло! Колени вышибу, уроды!
По напряженным мышцам видно, что он не шутит. Он внезапно делает рывок, пытаясь вырваться на свободу, и извивается всем телом. Полицейские хватают его, держат, прижимают к земле, но он умудряется вырвать одну ногу и пинает женщину-полицейского, точнее — толкает подошвой в грудь. Он сбивает ее с ног, она падает, но вскакивает, прыгает обратно, снова хватает ногу и прижимает ее к земле, и снова он в плену.
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ар-р-р-р-р-ргх!