Впечатлений довольно, но, как и в Париже, в Лондоне Вяземский нашел немало причин поворчать. В оперную залу его не пустили, потому что в руках у него была серая шляпа. Едучи в омнибусе, поклонился на улице какому-то знакомому, а тот разобиделся — по местным обычаям это неприлично. Хлеб за обедом нужно непременно ломать, а не резать…
Посетивший Англию в 1823 году Чаадаев не скрывал своего очарования этой страной: «Когда кроткая приязнь, наслаждение симпатии окружат вас отовсюду и заменят всю скуку первого приема; когда вам удастся, наконец, там, посреди английского семейства, на зеленой лужайке красивого загородного дома, под тенью прекрасных дубов и кленов, — удастся произнести слово home{10}, как говорит его природный житель, тогда, не знаю, но мне кажется, что без сожаления изгладится из памяти воспоминание об отечестве, хотя бы это отечество была дорогая наша Россия!». Прелесть британского гостеприимства Вяземский тоже оценил в полной мере — его приглашали в старинные загородные поместья, — но, дыша английским воздухом, он на все смотрел русскими глазами, и взгляд этот отнюдь не всегда был восторженным. «Есть слова и выражения, которых нет в Англии, т. е. слова континентальные, например: как-нибудь, покуда, по-домашнему, по-дорожному, запросто, — записывал он. — Здесь все вылито в одну форму или в известные формы, и англичанин, где бы ни был, в известные часы входит в эти формы, которые переносит с собою или, лучше сказать, находит готовые из одного края Англии до другого, дома в Лондоне, у себя в деревне, в гостях, на больших дорогах, в трактирах… В английской жизни оттого нет ничего нечаянного». Вывод в устах Вяземского звучит несколько неожиданно: «От того общий результат должен быть скука». Спору нет, удобно жить, подчиняясь раз навсегда заведенному порядку, приличиям и обычаям, и ездить в паровом дилижансе вместо конного, и хорош пятичасовой чай на лужайке перед древним домом… а все же русская неустроенность живее, любезнее сердцу, и ничего с этим не поделаешь, и молчат ирландские корни, не протестуют…
Все же в целом Англия понравилась ему куда больше Франции и Германии. С годами чувство симпатии к Альбиону окрепло. «Лондон не только первостатейная столица, но это столица Европы и всего просвещенного мира… — писал князь в 1876 году. — Не люблю внешней английской политики, но благоговею пред внутренним устройством ее. Пред ее духовным и гражданским могуществом. Пред этою просвещенною и просветительною силою все прочие европейцы ничто как провинциалы. Этот провинциализм невольно чувствовал я в себе во время пребывания моего в Англии, и признаюсь не без некоторой досады и не без уничижения»[89].
На обратном пути — снова Париж. Вяземский остановился в центре, на роскошной рю Сент-Оноре, 366. 18 ноября Шатобриан читал у мадам Рекамье отрывок неизданных мемуаров, причем Вяземский с удивлением и неудовольствием увидел, как Шатобриан кокетничает: извиняется перед гостем, что отрывок недостаточно занимателен… Это выглядело глупо. У вдовы русского посла в Берлине и Лондоне, княгини Ливен (она недавно устроила у себя салон), князя познакомили с Гизо, с которым проговорили целый час о литературе и политике. Снова упоительная опера — с прежним наслажденьем слушал в «Дон Жуане» Моцарта уже знакомого по Англии великого Рубини, там же пел Луиджи Лаблаш… В «Комеди Франсез» ставили корнелевскую «Цинну», но хороша была одна знаменитая Рашель, все прочие актеры-хрипуны только смешили Вяземского.