В Венеции продолжил Вяземский и «морскую линию» своей поэзии. После «Моря» (1826), «Брайтона» (1838) и «Босфора» (1849) им были написаны небольшое изящное стихотворение «Царица красоты», «Рыбак», где вялые и неудачные места чередуются с очень уверенными, и полусерьезное-полушутливое «Море», в котором князь неожиданно набрел на тему давнего пожара на пароходе «Николай I» и добросовестно вспоминал его на протяжении двенадцати строф…
«Ужасно заживаюсь в Венеции, — признавался он 18 октября 1853 года. — Я всегда и отовсюду тяжел на подъем, но отсюда особенно тяжело выплывать. Меня удерживает благодатный штиль. Эта безплавная, безколесная, бессуетная, бесшумная, бездейственная, но вовсе не бездушная жизнь Венеции имеет что-то очаровательное». Словно из иного мира, пришло официальное письмо из Петербурга — в связи с кражей двух тысяч архивных документов в Заемном банке Вяземский был отстранен от должности директора и переименован в члены совета при министре финансов. Это его нисколько не озаботило. Сам император разрешил ему оставаться за границей, Вяземский лечился Венецией, морем, frutti di mare[103], прогулками и меньше всего думал о своей нелепой финансовой должности.
Но российские события все же вплетаются в его беззаботную жизнь. Обстановка в Европе накаляется: в мае 1853 года были разорваны дипломатические отношения между Россией и Турцией, в конце июня русские войска вошли в Молдавию и Валахию… Дело явно близилось к войне. И она была объявлена 4 октября… Через две недели в ответ войну Турции объявила и сама Россия. Руками Турции против России воевали Франция и Англия, мечтавшие ослабить позиции русских на Балканах. Австрия и Пруссия объявили о нейтралитете, но симпатии их были явно на стороне западных держав. В этом Вяземский видел вину русской дипломатии: «Мы свою дипломатию вверили совершенно антирусским началам. Что может быть противоположнее русскому какого-нибудь тщедушного Брунова?[104] Ни капли русской крови, ни единого русского чувства нет у него в груди… Ему ли передавать звучный и богатырский голос Русского Царя, например, в настоящем Восточном вопросе? Что поймет он в чувстве народного Православия, которое может ополчить всю Россию?»
Эту войну Вяземский, как трезвый политик, предвидел еще в 1831 году, замечая, что «нам с Европою воевать была бы смерть». История Восточной (Крымской) войны подтвердила печальную правоту князя. Но в самом начале этой войны, осенью 1853 года, когда против России выступала одна Турция, он вряд ли задумывался о том, что исход сражения может быть печальным для отечества. Противники России пока что не объединились в официальную коалицию, а громкие победы русской армии следовали буквально одна за другой: 18 ноября вице-адмирал Нахимов сжег весь турецкий флот в Синопской гавани, а 19 ноября генерал-лейтенант князь Бебутов разбил отступавшие к Карсу турецкие войска… В том, что события будут развиваться именно так, князь не сомневался. На одном дыхании он написал стихотворение «Нахимов, Бебутов — победы близнецы…», выдержанное в духе пушкинских «Клеветников России». Было там все, что полагается в такого рода стихах, — и торжественное обращение к победителям, и воспоминания о прежних викториях русского оружия (Кагул, Чесма), и насмешки над «оглушенной пальбой побед Европой», и почти что басенная мораль в духе «нам чужого не надо, но и своего не отдадим»… Свое послание он накануне Нового года отправил Нахимову и Бебутову вместе с благодарственными письмами.
104
Барон, впоследствии граф