Начиная с июля 1876 года пристальное внимание Вяземского привлекал к себе так называемый «славянский вопрос»: вспыхнула война между Сербией и Турцией, и Россию в короткий срок охватила настоящая истерия патриотизма — сотни, тысячи добровольцев горели желанием помочь братьям по вере… Это ужасно раздражало Вяземского. Война из-за разности религий для него была полным анахронизмом. Разве турки виноваты в том, что Бог сотворил их магометанами? Да и сербы хороши: в их христианстве ничего христианского нет, одна кровожадность и желание смерти врагу… «Главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими, — писал князь П.И. Бартеневу. — Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие… Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них — дойная корова, и только. А мы даем доить себя, и до крови». Раздражение Вяземского выплеснулось не только в этом большом письме, но и в письмах к невестке, и в нескольких эпиграммах, где предлагалось турок «отправить к черту, / Но с тем, чтоб и от всех отделаться славян», и в огромном незавершенном стихотворении «Весна 1877 года (Во время прогулки пешком)».
Как обычно, когда Вяземского что-то задевало за живое, он мог обсуждать эту тему бесконечно — и в стихах, и в прозе, и вслух. Всеобщий политический «запой» в России злил его до такой степени, что даже сына, приехавшего в гости, он перво-наперво допрашивал: не черняевец ли он?.. (Главнокомандующего сербской армией генерала Черняева князь заочно терпеть не мог.) «Не черняевец», — улыбался Павел Петрович. «Ну, слава Богу, — ворчал Вяземский, — нет повода таскать друг друга за волосы…»
Престарелый князь, опасавшийся того, что освобожденные Россией славяне не станут ее союзниками, оказался гораздо прозорливее упоенных войной соотечественников. Современный исследователь (В. Виноградов. Балканская политика императорской России) комментирует: «Многое из мрачного предсказания П.А. Вяземского сбылось: сербская династия Обреновичей притулилась к Вене; Румыния вошла в направленный против России Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии; отношения с новорожденной Болгарией испортились настолько, что были прерваны на дипломатическом уровне».
Война 1877—1878 годов стала последним политическим событием, которое вызвало горячий, пусть и неофициальный уже, отклик Вяземского. Газеты и журналы, печатавшие сообщения с фронта, составляли в последнее время основной круг чтения старого князя. Интересовали его также мемуары и переписка государственных деятелей XVIII столетия. К современной же словесности он охладел почти совершенно. «Для меня нынешняя литературщина не существует, — писал он. — Есть три-четыре исключения, принадлежащие все-таки не нынешнему, а старому времени. Кому же говорить не в бровь, а в глаз правду, как не старику независимому… Бог сделал меня не злоязычным, а махонько остроязычным: вот и острю… О будущем, о суде потомства мало думаю, на настоящее плюю. Вот и вся сказка недолга. Я уже не от мира сего. Русскому, и в моем положении, жить в Гомбурге не есть жить: это то же, что покойник в гробу».
В последние годы Вяземский сильно одряхлел. Еще в июне 1875-го он выглядел вполне респектабельно: снимок знаменитого фотографа Левицкого сохранил для нас облик щегольски одетого, спокойно задумавшегося поэта, светского старика, которому при всем желании больше шестидесяти пяти не дашь. А буквально через два года — ссутулившийся старичок, одетый в клетчатый халат, сидит за письменным столом с гусиным пером в руках (стальными перьями он пользоваться так и не привык, хотя пытался научиться). В пальцах левой руки зажат окурок сигары. Корзина для бумаг, стоящая под столом, наполовину полна. Лицо маленькое, усохшее, без всякого выражения. Вяземский смотрит куда-то вбок, и по этому отсутствующему взгляду, по тому, как он неуютно сидит на самом краешке кресла, чувствуется, что это все — маскарад для фотографического аппарата.