Сказанное писателем всерьез находит аудиторию и годы спустя. Наверное, «Монумент» — не самая совершенная вещь Э, Ветемаа, но инсценирована она поставлена в московском театре «Современник», и зал живо реагирует на своеобразную исповедь молодого скульптора Свена Вооре, отказавшегося от своего таланта ради утилитарно понимаемого успеха...
Сделанное живет писатель движется дальше, и это движение никак не назовешь случайным.
Он уходит в сферу национального предания — и появляется повесть «Воспоминания Калевипоэга», где простодушный тон скрывает интеллектуальность апокрифа, где легендарный герой, лишаясь привычного пьедестала, приобретает плоть, обаяние, многогранный «земной» характер.
А совсем недавно появился русский перевод романа Э. Ветемаа «Сребропряхи» — и та, и вовсе не та авторская рука...
Эстонский прозаик рассказывает о счастливых слезах и истериках, о неожиданных находках и естественных потерях, об энтузиазме и изощренном интриганстве, о криках плановиков и стонах тонких знатоков эстетики, обо всем том, трудно подвластном человеческому уму, что объединяется в слове «кинематограф». Рассказывает весело, с юмором и сарказмом. В авторских интонациях угадывается многое — от чапековского «Как это делается» и романа «Вечер в Византии» Ирвина Шоу до фильма Франсуа Трюффо «Американская ночь», язвительно грустного фильма о призрачном и беспощадном мире кино. В самом кинематографе с его вечной горячкой, с возникновением целого из бесконечных «кусочков», с его бесконечной имитацией подлинного заложена склонность к самопародии, что не мешает ему, конечно, быть высоким творчеством. Эту склонность отлично различают пишущие о кино, особенно о его технологической стороне: условно говоря, упавший «юпитер» может вдребезги разбить самый грандиозный режиссерский замысел. Давно замечено и то, что «киножизнь», жизнь людей, соединенных на время съемок, соединенных весьма и весьма условно, может странным образом отразить и выразить подлинную, огромную человеческую жизнь.
В «Сребропряхах» есть все, чего можно ждать от романа о кино, написанного пером ироничным, уверенным и осведомленным. История снимающегося фильма, которая после всех недоразумений завершается вполне благополучно. История кинозолушки (скромной костюмерши), ставшей кинопринцессой (исполнительницей одной из главных ролей). Еще немало историй, подтверждающих ту здравую истину, что видимое и сущее очень часто далеко не одно и то же.
Эти суматошные «квипрокво» следуют друг за другом, помогая решению вполне серьезной задачи — исподволь проявить подлинное в человеке, его сокровенную суть, его отношение к вещам. Главный герой, режиссер Мадис Картуль, не сразу заставляет с вниманием отнестись к его суете на съемках, к его будто бы не таким и значительным поначалу переакцентировкам в сценарии будущей картины. Творческая позиция Мадиса заявляет о себе словно бы между делом, в шумных кинобуднях, в положениях, по-житейски юмористических. Здесь даже неловко говорить о высоких озарениях духа.
Это сразу же бросается в глаза при чтении романа: он в принципе лишен ситуации или ситуаций, до лабораторности «чистых», где герой самовыражался бы с максимальной полнотой, обнажал и демонстрировал во всем объеме свое жизненное кредо. Ни об одном из эпизодов не скажешь, что в нем сконцентрировалась суть сказанного, главное его содержание, а остальное — неизбежное повествовательное обрамление, и дальнейшая судьба героя не таит никаких неясностей. Как раз будничность борьбы Мадиса за свои представления о киноискусстве доказывает ее трудность, сложность, даже изнурительность.
Снимая фильм о Румму Юри, герое народных легенд, Картуль стремится к одному: чтобы на экран не попал очередной благородный киноразбойник, персонаж бесчисленных, похожих друг на друга вестернов. Чтобы Юри, как. и другие действующие лица картины, приобрел личностное и национальное своеобразие, а поведение людей на экране — точные социальные и временные мотивировки.
Так внушительно, если их сформулировать со стороны, выглядят режиссерские намерения. Манифест самого режиссера выглядит иначе. «Видишь ли, режиссерский сценарий, который у тебя спокойненько лежит во внутреннем кармане и который я сам написал по сценарию этого старого словоблуда Синиранда, годится только псу под хвост. И вот теперь, когда работа уже началась, я это понял и пытаюсь на ходу заворотить в другую сторону. Как тот чертов портной, который сперва рубашку скроил, а потом решил брюки сшить. Что из этого выйдет, а? Но я просто не могу иначе! Так что оба мы влипли, вот какое дело!» — говорит Мадис своему молодому коллеге, выпускнику ВГИКа Рейну. Глазами этого же юного соискателя кинематографических лавров мы можем увидеть говорящего. «Одет он невообразимо потешно: шестидесятилетний Мадис влез в какие-то чудовищные тренировочные штаны, по крайней мере, номера на четыре меньше, чем нужно. Да еще под натянутую до предела резинку на животе умудрился засунуть большие пальцы (может, у него с собой есть запасная резинка?). На Мадисе была вязаная кофта, неопределенным цветом и пуговками напомнившая Рейну кофту покойной бабушки». В общем, вот речь оратора, вот его тога...